Чем более разрастался город Сан-Же-ралдо, тем труднее становилось для нее выражать ясно свои мысли, такой она становилась скрытной и таинственной. Матеус, теперь уже с огромным любопытством, расспрашивал:

— Как было в гостях-то?..

Она немедленно замыкалась:

— Сама не знаю, обыкновенно!

— А квартира у них большая? — жадно настаивал он, уже в домашних туфлях.

— Почем я знаю, приличная, — оборонялась она, глядя на него в упор, чтоб угадать, станет ли он упорствовать в своих расспросах.

— Да комнат-то сколько?

— Ты думаешь, я считала… клянусь, я и не заметила, вообрази…

— Но все-таки одна комната или несколько?

— Две, — в конце концов говорила она, мягко обрывая разговор. Ей казалось теперь, что единственный способ очертить город Сан-Жералдо — это бродить по его улицам, пока не заблудишься.

Как-то раз Матеус читал вслух новую газету. Она слушала почти с испугом его торжественный голос — чужеземец мог воспевать великий город, какой создавался у него на глазах, а она даже не умела больше видеть эту родную громаду…

«Население, — читал Матеус, — с интересом следит за всеми удачными нововведениями, и наша печать периодически освещает их, подчеркивая моральную сторону подобных достижений. Ибо только отдавая дань наследию предков, созданному их трудом и потом, можно способствовать славе любого города», — голос Матеуса Коррейя дрожал на подобных местах. Ей хотелось прервать его, заглушить этот нестерпимо звучный голос, каким муж произносил хвалы ее городу. «Однако Комиссии Градостроения внезапно пришла в голову вредная идея снести старинное здание Почты и Телеграфа — идея, заставляющая содрогаться от негодования самые камни наших улиц. Излишне напоминать, что люди города Сан-Жералдо ждут разъяснений».

Мало-помалу, пока ее муж так декламировал, Лукресия Невес устремлялась ввысь, загадочная, как статуя, к ногам которой, по народным праздникам, кладут цветы.

И тогда она выходила из дома одна, наслаждаясь сутолокой города с болью, наблюдая пристально все вокруг: дороги сплошь в солнечной пыли, людей, снующих туда-сюда. Что-то тормозило ее немедленный интерес к вещам, и, с усилием, искала она по далям происходящее и сущее, совершая длинные и бесплодные прогулки, с которых возвращалась обессиленная… «Матеус! — кричала раздраженно. — Матеус! Иди сюда!..»

…И долго после того, как Матеус уже погрузился в глухоту, она все ждала ответа, а дом был в полутени и аккуратно прибран. «Матеус! — приказывала она и останавливалась растерянная, задавленная неподвижностью комнат, погруженная в ту реальность, из какой она могла вырваться только резким броском: — Матеус!!!»

Вскоре, однако, стало казаться, что подобное положение вещей существовало всегда, и дом окунулся в полумрак, обычный для этих щедрых месяцев зимы. Заливались асфальтом дороги перед нашествием дождей, зажигались огни в окнах раньше обычного, двери, отворяясь и затворяясь, хлопали резко. «Матеус… — кричала она из одной комнаты в другую: — Какой сегодня день? — И своим собственным голосом отзывалась: — Вторник».

Тогда-то и родился портрет, который позднее так заинтересует ее детей.

В ту эпоху она была действительно на подъеме.

Она села, напряженно вытянув шею, взгляд помутился от волнения, фотограф бросил клич: «Улыбайтесь!» — вспышка магния, и свет зажегся. «Готово», — сказал фотограф, и лицо и стан тотчас увяли.

Через несколько дней она пошла за фотографией. Вот она, эта женщина, такая узнаваемая, такая непреклонная. Говорит ли о чем-нибудь это лицо? О мысли, напряженной, как эта шея? Такой портрет снимают с тебя в большом городе, а Сан-Жералдо еще не стал большим городом. Это предзнаменование.

Она повесила портрет в прихожей, возле открытки с планом будущего виадука. И каждый день сметала с него пыль. Иногда, бросив свое вышивание, подбегала к портрету и долго стояла перед ним. Они смотрели друг на друга, она и портрет. Она смотрела на него с изумлением и гордостью: какой выразительный!.. Она даже почувствовала себя свободнее с тех пор, как сфотографировалась; ей казалось, что теперь она может быть тем, чем захочет.

Но с каждым разом фотография все больше отделялась от модели, и теперь она прибегала к своему портрету как к идеалу. Лицо на стене, такое величественное и гордое, обретало в мечтах, душивших ее, судьбу, в то время как она сама…

Быть может, она утонула в механическом и привычном, а портрет был уже недосягаемой гранью, высшим порядком одиночества — ее собственной историей, какую она, Лукресия Невес, проглядела, а фотограф схватил и запечатлел для потомства.

10. МАИСОВОЕ ПОЛЕ

В одну из своих последних деловых поездок, вместо того чтоб оставить супругу на Базарной Улице, Матеус снял ей домик на острове, ожидая, что море вернет румянец ее щекам.

Лодка качалась, борясь с волнами, какие неразыгравшаяся буря полнила гневом и пеной.

Бледная от тошноты, Лукресия жмурила глаза, пытаясь разглядеть вдалеке землю, которая ускользала. Но едва вышла на берег, как какая-то радость стала рождаться вместе с шагами, тонувшими в песке пляжа. Вскоре достигла она центра маленького морского городка, во главе свиты из лодочника и служанки.

Еще раньше, чем села в тележку, она заметила вывеску доктора Лукаса, которая представляла, в глазах Матеуса, гарантию здоровья Лукресии, действительно похудевшей.

Садясь в тележку, она постаралась хорошенько запомнить дом, где сможет найти врача, если понадобится. К ее удивлению, вместо того чтоб ощутить сердцем всего лишь безопасность, она вздрогнула, словно проснувшись от воспоминания о какой-то силе… — мощи?.. Она дала приказ трогаться.

Лошади попались спотыкливые, вдруг круто брали поперек тропинки, но вскоре пошли ровно, вздев головы, — а она хотела, чтоб они летели как птицы.

Надломленная неведомым стремлением, она даже сдернула шляпу, и волосы, рассыпавшись, разлетелись по ветру. Что хотела она сказать этим жестом, поняли одни только деревья, и лошади бежали между ними.

Вот и деревянный домик, в тонах белых и бурых по причине сырости, затемнявшей его контуры. Зелень вокруг была опалена запахом тины, какой приносил непрерывно ветер. Лукресия вдыхала соленый воздух, осторожно втягивала ноздрями это все казавшееся ей чем-то от жизни холодной и легкой, как ручей, и напоминавшее о днях безмолвия до начала бурного роста города Сан-Жералдо.

Дом воздушной постройки на песчаной косе… Уже через несколько дней заметила она, что просыпается с белой кожей и черными ресницами, вся — светотень, настолько уже начала подражать новому пейзажу. Воробышек пролетел по комнате, из одного окна в другое. Лукресия Невес не уставала обходить крохотное свое жилище, все более поражаясь: все стало так просто, что немножко причиняло боль.

Под первым же предлогом, из-за пропажи сыра, она поругалась со служанкой и выгнала ее. И наконец — одна, с прежней своей настороженностью жития — стала она замечать каждую трещинку в дереве, и розы в саду вырастали миг за мигом на ее глазах, пока она бегала по тропинкам, вскрикивая от благодарного узнавания всего.

По ночам сорванные розы смутно освещали комнату и невозможно было сомкнуть глаз; волны, бившие в далекий берег, хотели унести ее туда, но кряхтенье жаб стерегло ее совсем рядом. По утрам просыпалась она такая бледная, словно скакала галопом всю ночь напролет; бежала, босая, по комнатам и распахивала дверь на песчаный островок палисада. Новые розы распустились за ночь.

Море было далеко, но розы тихо тлели на соленом ветру, веющем в предвечерье.

Она тогда садилась у порога, накинув на плечи шаль Аны. Чем больше сгущалась ночь, тем дальше казалось все — кто ушел, тот ушел навсегда, ветви дрожали, деревья чернели у корней, и песчаные прогалины выступали, белым-белы.

Простор был широк. Любое, что ни случится, прозвонит колоколом… Она не подпустила к себе радости, задумчиво прислушиваясь к тем самым шагам, какие узнавала лишь благодаря наваждению… Убирала стул, запирала дом и зажигала на столе лампу. Все, что находилось снаружи, оказывалось внутри.