Я не могла вымолвить ни слова. Потом он спросил:

— Анна, ты сердишься?

Я сказала:

— Тебе бы это и вообще не пришло в голову, если бы тебе не хотелось меня разозлить.

И тогда он закричал как ребенок:

— Анна, Анна, извини, прости меня!

Он начал завывать и кричать на разные лады. Думаю, он стоял и свободной рукой бил себя в грудь, или же бился головой об стену, — во всяком случае, я слышала звук глухих ударов, который мог означать и то и другое. И я прекрасно понимала, что он так все и планировал, с самого начала, с той самой минуты, как позвонил мне, чтобы попросить разрешения привести женщину ко мне в дом. Он так и планировал: завершить этот разговор ударами кулаком в грудь или головой об стену, в этом-то и заключался весь смысл происходящего. Поэтому я повесила трубку.

Потом я получила два письма. Первое — холодное, дерзкое, злонамеренное, но прежде всего неуместное, содержание этого письма не было ни к чему привязано, такое письмо могло быть написано после дюжины разных, совершенно непохожих одна на другую, ситуаций. В этом и заключался смысл этого письма — в его нелогичности. А потом, через пару дней, пришло другое письмо. Истерический плач ребенка. Второе расстроило меня больше, чем первое.

Дважды Де Сильва мне приснился. Мне приснился он — принцип радости от причинения боли, воплощенный в человеческое обличье. Во сне он выглядел точно так же, как в жизни: улыбающийся, злонамеренный, отстраненный, заинтересованный.

Вчера мне позвонила Молли. Ей рассказали, что Де Сильва бросил свою жену без средств к существованию, с двумя маленькими детьми. Тогда его семья, семья богатая и знатная, взяла их на свое попечение. Молли:

— Смысл всего этого, конечно же, заключается в том, что он уговорил жену родить второго ребенка, которого она не хотела, только для того, чтобы крепко-накрепко пригвоздить ее и получить для себя свободу. А потом он отвалил в Англию, где, я полагаю, он надеялся получить возможность выплакаться на моем плече. И весь ужас заключается в том, что, не окажись я в отъезде в решающий момент, я бы ему предоставила для этого свое плечо, я бы купила всю ситуацию, так сказать, по номинальной стоимости: несчастный сингалезский интеллектуал, неспособный прокормить жену и детей, оказался вынужденным их бросить и отправиться торговать собой на лондонской интеллектуальной ярмарке, где цены намного выше. Какие же мы дуры, бесконечные вечные дуры, и мы вообще не учимся на своих ошибках, и я прекрасно знаю, что, когда это случится в следующий раз, выяснится, что я опять не извлекла никаких уроков.

Я случайно столкнулась на улице с Б., с которым мы уже некоторое время знакомы. Пошла выпить с ним кофе. Он тепло говорил о Де Сильве. Он сказал, что убедил Де Сильву «лучше заботиться о жене». Б. сказал, что сам готов ежемесячно давать половину денег, необходимых для содержания семьи Де Сильвы, если только тот пообещает выплачивать вторую половину.

— И что, он выплачивает вторую половину? — заинтересовалась я.

— Ну конечно же он не стал этого делать, — сказал Б.; на его очаровательном умном лице появилось извиняющееся выражение, он словно бы извинялся не только за Де Сильву, но и за всю вселенную.

— А где сейчас Де Сильва? — спросила я, уже зная ответ на этот вопрос.

— Он собирается перебраться в мою деревню, будет жить по соседству со мной. Там есть женщина, к которой он питает нежные чувства. На самом деле это женщина, которая каждое утро приходит ко мне убираться. Но она все равно будет продолжать к нам приходить, чему я очень рад. Она очень хорошая.

— Я рада, — сказала я.

— Да, я так его люблю.

Свободные женщины 4

Анна и Молли оказывают положительное влияние на Томми.

Марион уходит от Ричарда. Анна не осознает себя.

Анна ждала Ричарда и Молли. Было довольно поздно, дело шло к одиннадцати. В высокой белой комнате занавески были задернуты, тетради были убраны с глаз долой, поднос с напитками и сэндвичами уже ждал гостей. Анна безвольно раскинулась в кресле, в полном душевном изнеможении, граничащем с апатией. Она теперь понимала, что не имела никакого контроля над тем, что сделала. А еще, чуть раньше тем же вечером, она сквозь приоткрытую дверь комнаты Ивора увидела там Ронни в домашнем халате. Он, похоже, просто снова вселился в ее дом, и теперь ей предстояло вышвырнуть их обоих. Она поймала себя на мысли: «А какое это имеет значение?» И даже если ей с Дженет придется упаковать свои вещи и уехать отсюда, оставить квартиру Ивору и Ронни, все что угодно, лишь бы избежать ссоры. То, что эта мысль была недалека от безумия, ее нимало не удивляло, потому что Анна пришла к выводу, что вероятность того, что она сошла с ума, была велика. Ничто из того, что приходило ей в голову, ее не радовало; несколько последних дней она наблюдала за мыслями и образами, проплывающими через ее сознание: они были никак не связаны с ее чувствами, и она не узнавала их, они были ей чужими.

Ричард сказал, что заберет Молли из театра, где она сейчас занята в роли восхитительно ветреной вдовы, которая пытается выбрать нового мужа из четырех претендентов, каждый новый при этом оказывается еще более привлекательным, чем предыдущий. У них будет совещание. Три недели назад Марион, которую допоздна задержал Томми, осталась на ночь в пустующей верхней квартире, где раньше жили Анна с Дженет. На следующий день Томми сообщил своей матери, что Марион нуждается в каком-нибудь пристанище в Лондоне. Разумеется, она будет полностью выплачивать арендную плату, хотя намеревается использовать квартиру лишь от случая к случаю. С того дня Марион побывала у себя дома лишь однажды, она заезжала за вещами. Она поселилась наверху, и фактически она тихо ушла от Ричарда и от детей. Однако она, похоже, сама этого не понимала, поскольку каждое утро на кухне у Молли разыгрывалась волнительная сцена, когда Марион с пристыженным видом восклицала, что это было так бессовестно и безобразно с ее стороны, и как она могла себе позволить накануне так забыться, так припоздниться, но что сегодня же она отправится домой и займется там делами — «да, правда-правда, Молли, я обещаю тебе это», — как будто Молли была тем человеком, перед которым она должна была держать отчет. Молли позвонила Ричарду и потребовала, чтобы он что-нибудь в связи с этим предпринял. Но он отказался. Для проформы он привел себе в дом экономку; а его секретарша Джин уже практически туда водворилась. Ричард был в восторге оттого, что Марион ушла.

А потом случилось кое-что еще. Томми, который после больницы ни разу не покидал убежища своего дома, отправился с Марион на политический митинг, посвященный борьбе за независимость Африки. Митинг перерос в спонтанную уличную демонстрацию перед лондонской штаб-квартирой той африканской страны, о которой шла речь. Марион и Томми последовали за толпой, в основном состоявшей из студентов. Произошла стычка с полицией. У Томми не было белой трости, не было вообще никаких наружных знаков, по которым можно было бы понять, что он слепой. Он не стал «проходить дальше», когда ему было велено это сделать, и его задержала полиция. Марион, которую на несколько мгновений отнесло от него толпой, истерически крича, набросилась на полицейского. Вместе с дюжиной других демонстрантов они были доставлены в полицейский участок. Наутро их обязали выплатить штраф. Этот сюжет о «жене известного финансиста» нашел широкое освещение в прессе. И теперь уже Ричард позвонил Молли, которая, в свою очередь, отказалась ему помочь. «Ради Марион ты палец о палец не ударишь, ты разволновался только потому, что газетчики идут по следу и могут пронюхать про Джин». Итак, Ричард позвонил Анне.

Во время их разговора Анна словно наблюдала за собой со стороны: вот она стоит, в руке — телефонная трубка, на губах — маленькая зыбкая улыбочка, они с Ричардом обмениваются словами враждебности. Ей казалось, что она проделывает все это не по своей воле, ее заставили; как будто ни одно из слов, произносимых ею и Ричардом, не может быть заменено чем-то другим; как будто весь их разговор — это пустой обмен репликами двух безумцев.