«Вечер провел с Ксавьером. Он ужасно удручен, как обычно, по уши в долгах».

«Ксавьер доставляет много беспокойства. С ним трудно, пьет, не является утром на развод, все взвалил на унтер-офицера».

И несколькими неделями спустя: «Ты права насчет Ксавьера. Но я не могу бросить утопающего в беде».

Ксавьер! Ксавьер! Ксавьер!

Ксавьер был, разумеется, Ксавьер Ванини. Они были в Сараево друзьями, но не в Линце. В этом не было ничего необычного. Дружба редко длится вечно. Ванини, видимо, был человеком неосновательным и для профессии офицера неподходящим, до уровня же Дорфрихтера ему было определенно далеко. Возможно, они повздорили или Дорфрихтер внял совету Марианны прекратить дружбу с Ванини. Тем не менее лейтенант Ванини был единственным изо всех друзей Дорфрихтера, кто имел доступ к цианистому калию.

Кунце подумал, не вызвать ли Дорфрихтера на допрос, но тут же отогнал эту мысль. У него все еще было слишком мало доказательств. Дорфрихтер просто рассмеется ему в лицо. Возможно, устроит сцену. Его ярость от появления статьи про аферу с Митци Хаверда, определенно, еще не утихла.

При чтении писем Кунце столкнулся еще с одним именем, которому следовало уделить внимание: капитан барон Ландсберг-Лёви; он также был одним из получателей циркуляра Чарльза Френсиса. То, что он служил в Сараево в одно время с Дорфрихтером, не было для Кунце новым. В течение последних недель военные карьеры и личная жизнь всех адресатов были тщательно проверены. Ландсберг-Лёви, сын невероятно богатого еврейского промышленника, в годы расцвета австрийского либерализма, в конце девяностых, вступил, как и многие его соплеменники, в армию. Армия показала себя заботливой приемной матерью, для которой домашнее окружение, вероисповедание и банковский счет «сыночка» больше не играли никакой роли. У богатого еврея были точно такие же шансы добиться успеха, как и у бедного христианина. Но с началом нового века стали просматриваться угрожающие изменения: Франц Фердинанд, наследник престола, был отъявленный антисемит — можно было ожидать, что с восшествием его на престол наметится явный отход от либерализма. Кайзер Франц Иосиф был, к счастью, в добром здравии, а вместе с ним и армия оставалась верна принципам терпимости и просвещения.

Среди бумаг Дорфрихтера Кунце нашел два коротких письма на элегантной почтовой бумаге Ландсберга-Лёви с тисненным гербом. В одном из них барон писал о том, что он поражен проступком X, но обещал все хорошенько обдумать, прежде чем предпринять необходимые меры. Во втором письме стояло, что он скорее огорчен, чем возмущен поведением X, и охотно принимает предложение «дорогого Петера» встретиться, чтобы вместе прийти к устраивающему всех решению!

Под X мог подразумеваться любой, почему же и не Ксавьер Ванини?

Эти два письма связывали трех человек друг с другом: подозреваемого в преступлении, потенциальную жертву и третьего, который имел доступ к цианистому калию. Довольно странный треугольник!

Кунце спрашивал себя, с какой целью Дорфрихтер считал необходимым хранить эти письма? Состоялась ли встреча, о которой шла речь в письме? И если да, то какое же «устраивающее всех решение» было принято?

Барон Ландсберг-Лёви в настоящее время, после шестимесячной командировки в Прагу, вновь был направлен в Сараево, где и служил при штабе 13-й дивизии. Когда по почте пришел циркуляр Чарльза Френсиса, он находился в отпуске. По его возвращении Рихард Мадер был уже мертв, и во все гарнизоны были разосланы соответствующие предупреждения. Это обстоятельство, возможно, спасло ему жизнь, хотя барон, судя по всему, был слишком опытным человеком, чтобы польститься наобещавшие «потрясающий эффект» капсулы. «Но ведь и Мадер был вполне разумным человеком, — подумал Кунце, — но и он не устоял перед искушением».

Аудитор написал барону несколько строк, в которых просил его сообщить, когда и где они бы могли встретиться в Вене — и если это невозможно — в Сараево.

Второго февраля состоялось заседание военного суда по делу старшего надзирателя Туттманна. Он признал себя виновным и был приговорен к трем годам заключения в военной тюрьме Моллерсдорф. Его сестра предстала перед гражданским судом и получила шесть месяцев тюрьмы.

Приговор по делу Туттманна расстроил Кунце. Он делал все, что мог, но генерала Венцеля не удалось уговорить не наказывать Туттманна по всей строгости, а советник военного суда Жабо, которому было передано дело, зная настроение генерала и будучи недавно повышен в звании, вел себя соответственно. Бедный старый астматик Туттманн! Оставалось только надеяться, что перемена места для Туттманна не будет слишком тяжела. Если разобраться, то он половину жизни провел в тюрьме. В принципе не все ли равно, по какую сторону решетки находиться?

Кунце, конечно, хотелось бы знать, что подвигнуло Туттманна ради Петера Дорфрихтера поставить на карту всю свою карьеру. Неужели обер-лейтенант обрел над старшим надзирателем такую же скандальную власть, как и над ним? Или объяснение лежит в том, что Туттманн был не женат? В нижних слоях общества мужчины редко остаются холостыми. Если бы Туттманн проявлял хотя бы намеки на склонность к гомосексуализму, это было бы наверняка известно. Или в охране было давно об этом известно и держалось в тайне от сурового третьего этажа гарнизонного суда? Бедный старый Туттманн: неважно, каким страстям он был подвержен, помогая Дорфрихтеру, но лишиться пенсии, отслужив верой и правдой тридцать лет, было слишком тяжким наказанием.

Как только Туттманн был перевезен в Моллерсдорф, Кунце позвонил начальнику тамошней тюрьмы, чтобы замолвить слово за бывшего надзирателя. Он узнал, что заключенного, учитывая его большой опыт, собираются использовать соответствующим образом.

Едва Кунце положил трубку, как раздался звонок. Звонил комиссар доктор Вайнберг.

— Попробуйте отгадать, кто вчера вечером отправился в спальном вагоне с Западного вокзала поездом на Милан с последующей пересадкой на Ниццу?

— Не имею ни малейшего представления.

— Доктор Гольдшмидт.

— И что же? Лазурный берег является, как говорится, любимым местом для его охоты. Вы понимаете, о чем я. В «Hotel de Paris», вероятно, у него имеется собственная кровать с собственной постелью.

— Да, я тоже слышал об этом. Это он в подражание одному русскому великому князю. Но на этот раз он еще и даму для своей кровати прихватил. Видимо, он не удовлетворен тем, что там предлагают по этой части.

— Это действительно интересно. А сейчас вы наверняка ждете, что я спрошу, кто эта дама, которую он взял с собой. Считайте, что уже спросил.

— Марианна Дорфрихтер.

Кунце сжал трубку крепче.

— Исключено! Вы определенно ошибаетесь!

— Нет. Мы продолжали следить за Марианной Дорфрихтер и после ареста фрау Пауш. В последние недели доктор Гольдшмидт посещал ее каждый день. А вчера он приехал в наемной карете, поднялся в квартиру и вышел с Марианной и чемоданом. Он нес его сам, чего не делал, наверное, никогда в жизни. У моего человека хватило ума проинформировать все вокзалы, поэтому дежурный полицейский на Западном вокзале был уже в курсе дела, когда они там появились. Доктор Гольдшмидт тщательно все продумал — служащий вокзала провел их к поезду через багажное отделение, но нас ему провести не удалось.

— Просто не верится, что она отправилась с ним. А что же с ребенком?

— Мать недавно наняла кормилицу.

— Бедный парень, — сказал Кунце.

— Кто? Ребенок?

— Нет, Дорфрихтер. Мы лишили его какой-либо моральной поддержки.

— Но ведь именно этого вы и хотели, не так ли?

Кунце не обратил внимания на эти слова.

— Если допустить, хотя это и в высшей степени маловероятно, что он невиновен, — куда же ему потом податься? Домой он уж точно не вернется. Он не из тех, кто после этого всего возвращается к жене.

— Невиновен? — повторил комиссар. В голосе слышалось сильное сомнение. — Никогда бы не подумал, что вам в голову придет нечто подобное.