Теперь часы на ее руке отстукивают американское время. На целых тридцать секунд волна боли плотно опоясывает ее тело, ее брызги по спине стекают к ступням. Но вот боль отступает, и Ашима может вздохнуть полной грудью. Она что, спала? Который сейчас час? Неужели уже утро? Делать опять нечего, и она битых десять минут вычисляет на пальцах индийское время — пересчитывает красно-коричневые кольца, нарисованные хной на тыльной стороне тонких пальцев. Она доходит до половины среднего пальца: в Калькутте на девять с половиной часов больше, чем здесь, там уже вечер, половина девятого. Ашима представляет себе кухню родительского дома на Амхерст-стрит — в это самое мгновение слуга, должно быть, наливает чай в стаканы, раскладывает на подносе печенье «Мария». Мать с отцом только что поужинали, вот они пьют чай, а потом мама встает у зеркального трюмо и распускает свои блестящие черные волосы, чуть-чуть тронутые сединой. Они ложатся на ее спину волнистой гривой, а она небрежно расчесывает их пальцами. Отец, должно быть, стоит у окна, прислонившись к своей запачканной чернилами конторке, что-то рисует на листе бумаги, курит, слушает «Голос Америки». Ее младший брат Рана лежит на кровати, а перед ним раскрытый учебник по физике — у него скоро экзамены. Ашима ясно представляет себе серый цементный пол в гостиной, сохраняющий прохладу даже в самые жаркие дни. Огромная черно-белая фотография покойных дедушки и бабушки по отцовской линии занимает почти всю левую сторону розовой оштукатуренной стены, напротив, в нише, отгороженной дверцами из матового стекла, лежат книги ее отца, его акварельные краски, эскизы, наброски. Ашима закрывает глаза и на несколько секунд забывает о боли, завороженная картинами, встающими перед ее мысленным взором. Но что это? Вместо привычных с детства милых сердцу сцен в голову лезут бостонские пейзажи: водная гладь реки Чарльз, темно-зеленая, глянцевая листва деревьев, окаймляющих Мемориал-Драйв, беспорядочно снующие по дороге машины. Ашима быстро открывает глаза и мотает головой — прочь! Она не желает видеть американские картинки.
Стрелка часов доползла до одиннадцати — для живущей в ускоренном темпе больницы наступает время обеда. Ашиме несут поднос с ланчем — теплый яблочный сок, желе, мороженое и кусок вареной курицы. Пэтти, дружелюбная сестричка с рыжеватой челкой, выбивающейся из-под белоснежной шапочки, и бриллиантовым обручальным кольцом на пальце, ставит поднос на столик рядом с кроватью. Понизив голос, она советует Ашиме ограничиться желе и соком. Ашима и так не прикоснулась бы к курице: американцы едят ее вместе с кожей — как такое вообще возможно? Она лишь недавно нашла более или менее цивилизованного мясника на Проспер-стрит, который за небольшую плату согласился снимать кожу с цыпленка. Пэтти взбивает ей подушку, поправляет сбившееся одеяло. Доктор Эшли просовывает голову сквозь занавеску и улыбается своей профессионально бодрой улыбкой.
— Все идет как надо, — щебечет он, подходя к кровати и прикладывая стетоскоп к коричневому пупку. — Бог мой, что за изумительные браслеты на вас, миссис Гангули! У нас нет ни малейшего повода для волнения — роды должны пройти как по маслу.
Но Ашима не может не волноваться. Последние полтора года, с тех пор как она переехала в Кембридж, она волнуется по любому поводу. Ее беспокоит даже не боль — она почему-то уверена, что переживет ее, — и не сам процесс родов. Больше всего Ашиму пугает, нет, даже ужасает ее будущее материнство. Одна, в незнакомой земле, без друзей и родных… Одно дело — беременность, хотя, небеса свидетели, и это состояние было крайне тяжелым — по утрам тошнит, днем спина болит так, что невозможно наклониться, вечером ноги отекают, ночью по сто раз приходится бегать в туалет… Но все же, несмотря на все тяготы беременности, Ашиму не покидало ощущение радостного изумления перед таинством зарождения новой жизни, перед тем, как менялось ее тело, приспосабливалось к новому состоянию, перед ее способностью дать жизнь, как это сделала ее мать, и ее бабушки, и все ее бесчисленные предки по женской линии. А поскольку этот процесс начался и происходил так далеко от всех, кого она любила, он казался Ашиме еще более удивительным, сказочно-нереальным. А вот теперь ею постепенно завладевает страх — как она воспитает своего ребенка в стране, где, кроме мужа, у нее нет ни одного близкого человека? Где сама жизнь основана не на вековых традициях, а представляет собой некий сомнительный эксперимент?
— Миссис Гангули, поднимайтесь, — слышится над ее ухом голос Пэтти. Она пришла за подносом. — Давайте прогуляемся по коридору, вам не повредит немного размяться.
Ашима поднимает глаза на улыбающееся лицо медсестры и послушно откладывает в сторону изрядно потрепанный экземпляр журнала «Деш», который она купила в дорогу еще в Калькутте. У нее до сих пор не хватило мужества выбросить его, хотя она по сто раз перечитала все рассказы, выучила наизусть все стихи и разгадала все кроссворды. На одиннадцатой странице красуется рисунок отца — изящный набросок вида на крыши Калькутты, выполненный черной тушью. Она прекрасно помнит то туманное январское утро — отец рисовал, стоя на балконе их квартиры. Она тогда подошла к нему сзади, прижалась к его плечу и долго смотрела, как он водит кисточкой, низко склонившись над мольбертом и не выпуская изо рта зажженной сигареты. Потом пришла мать и набросила ему на плечи черную кашмирскую шаль.
— Хорошо, спасибо, — беспомощно говорит Ашима.
Пэтти помогает Ашиме слезть с кровати, надевает тапочки на ее босые ноги, подает ей еще один халат.
— Вы только представьте себе, — с энтузиазмом говорит Пэтти, широко распахивая голубые глаза, — завтра или послезавтра вы уменьшитесь в размере по крайней мере вдвое!
Ашима с трудом встает на ноги — сейчас ей сложно в это поверить. Она послушно протягивает Пэтти руку, и они медленно бредут по коридору в сторону холла. Через несколько шагов Ашима останавливается — внезапная резкая схватка на этот раз отдается в спине такой болью, что она не может сдержать стон. Глаза ее против воли наполняются слезами.
— Я не могу больше идти, — шепчет Ашима.
— Ерунда, прекрасно можете! Вот, держите меня за руку. И сжимайте ее со всей силой — это поможет.
Наконец схватка заканчивается, и они двигаются дальше, к сестринскому посту.
— Ну, кого же вы ждете, мальчика или девочку? — интересуется Пэтти.
— Мне все равно, главное, чтобы было по пять пальцев на ногах и на руках, — бормочет Ашима: такие мелочи почему-то кажутся ей сейчас особенно важными.
Пэтти смеется, пожалуй, неестественно громко, и Ашима вдруг с досадой замечает свою ошибку — надо ведь было сказать на рукахи на ногах! Как она могла перепутать — у нее всегда были хорошие оценки по английскому языку, она все рефераты писала по-английски! Еще студенткой колледжа она постоянно занималась с соседскими детьми. Они устраивались на веранде или в спальне, и Ашима помогала им заучивать стихи Теннисона и Вордсворта, справляться с трудностями английского произношения и правописания, отличать шекспировскую трагедию от трагедии Аристотеля. Но на ее языке рукаи рукипроизносятся одинаково, и ничего с этим не поделаешь.
Она как раз вернулась домой после одного из таких занятий, и мать, встретив ее на пороге, шепотом велела ей пройти в спальню и переодеться: к ней пришел очередной жених, третий за несколько месяцев. Первый был вдовцом с четырьмя детьми. Второй, карикатурист, работавший в газете и хорошо знавший ее отца, потерял руку, после того как его сбил автобус. Ашима была очень рада, что оба они отвергли ее. Ей было девятнадцать лет, она училась в колледже, и семейная жизнь ее вовсе не привлекала. Поэтому послушно, но без особого рвения Ашима расплела косы, расчесала и уложила волосы, подсурьмила глаза и брови, прошлась по лицу бархатной пуховкой с тонкой рисовой пудрой. На постели уже лежало разложенное матерью яблочно-зеленое сари, и Ашима тщательно обернула струящуюся материю вокруг талии, заложила должное количество складочек за нижнюю юбку, длинный конец сари закинула за плечо. В коридоре она остановилась, помедлила. За дверью слышался голос ее матери: