— И что? — спросила Рума.

— Что «что»?

— Ты курил в Италии?

— О нет. Я уже слишком стар, чтобы снова начинать курить. — Его взгляд остановился на водной глади озера.

— Ну а чем вас там кормили?

А! Первый обед группы был в ресторане неподалеку от дворца Медичи. Он даже растерялся от разнообразия блюд, от бесконечных перемен. Если честно, чтобы наесться, ему хватило бы маринованных овощей, но официанты принесли равиолии следом за ними — жареное мясо. После такого обеда вместо экскурсии пришлось вернуться в гостиницу, он засыпал на ходу. Он заметил, что половина группы тоже не пошла на вечерний осмотр города, хотя все они были сильно моложе его. Просто объелись, хаха! На следующий день гид сказал им, что они могут пропускать обед, если не голодны, главное, чтобы не пропускали обзор достопримечательностей. Тогда-то они и начали бродить по итальянским улочкам с миссис Багчи, которой тоже не нравились семиэтажные обеды. Они заходили в маленькие кафе, пробовали всего понемножку, с удивлением признаваясь друг другу, что стали малоежками, а ведь бывали времена, когда осилить обед из семи блюд им ничего не стоило, в конце концов, в Индии еда тоже возведена в культ.

— Я ел пасту, — сказал он, отпивая глоток чая. — Но больше всего мне понравилась пицца.

— Что, две недели питался одной пиццей?

— Ммм, надо признать, итальянцы умеют готовить пиццу.

Рума потрясла головой.

— Что ты, баба, там же столько разнообразных деликатесов!

— Знаешь, я там снимал фильм, — сказал он, меняя тему разговора. — Хочешь, покажу тебе?

Они сели ужинать рано, Рума настояла на том, что отцу после долгой поездки надо хорошенько выспаться. Отец и сам не возражал, сказал, что не прочь отправиться на боковую пораньше, в конце концов, время на Восточном побережье опережает Западное на три часа. Последние два дня до приезда отца Рума провела на кухне, стараясь наготовить побольше разносолов, так что холодильник ее теперь был забит завернутыми в фольгу индийскими кушаньями. Она уже смотреть на них не могла. Конечно, Рума время от времени баловала Адама национальными деликатесами, но, по правде говоря, он все равно не понимал разницы, и поэтому она постепенно стала «халтурить», например, вместо настоящего чорчоримогла подать обычный салат. «Это что, все, что ты приготовила на ужин?» — один раз в ужасе спросила по телефону мать, узнав, что Рума подала мужу только дал срисом да салат. В такие минуты Рума особенно ясно понимала, насколько проще быть женой американца — мама всю жизнь должна была соответствовать индийским стандартам идеальной жены, которые, впрочем, она сама себе и поставила. Ее мамочка не терпела делать дело наполовину, даже живя в Пенсильвании, продолжала вести домашнее хозяйство так, как будто находилась под надзором бдительного ока свекрови. Готовила она превосходно, хотя отец никогда не хвалил ее стряпню, как будто и не замечал ее, и только иногда, возвращаясь домой из гостей, мог вскользь обронить, что за весь вечер так и не наелся… Лишь по таким редким замечаниям и можно было понять, насколько он ценит кулинарные способности жены. Рума, конечно, не обладала ни материнскими талантами, ни ее опытом, так что овощи получились у нее слишком мягкими, а рис переварился. Но отец с аппетитом съел все, что она положила ему на тарелку, не переставая нахваливать ее стряпню.

Она ела руками, как и отец, — наверное, в первый раз за многие месяцы, уж точно в первый раз с тех пор, как переехала в Сиэтл. Акаш сидел между ними на своем высоком стульчике и, увидев, как ловко они справляются, захватывая еду пальцами, тоже захотел попробовать. Рума не учила сына правильно брать пищу, так, чтобы ладонь оставалась чистой, поэтому очень скоро и руки и лицо Акаша оказались вымазаны в кукурузных хлопьях с молоком и бананом, которые она ему приготовила.

Руме не хотелось говорить о серьезных вещах, поэтому она не упоминала в разговоре ни о матери, ни о брате: несмотря на их абсурдно похожие имена, они с братом последнее время практически не общались. Они не обсуждали ее беременность и ее самочувствие, не сравнивали, насколько лучше или хуже она чувствует себя по сравнению с прошлым разом. С мамой они только об этом и говорили бы, снова вздохнув, подумала Рума. Они вообще почти не разговаривали, впрочем, отец всегда был молчуном и за столом не любил болтать. Мать часто жаловалась Руме на то, что с отцом невозможно жить — бывает, и словечка не скажет за целый день! Теперь Руме приходилось заполнять тишину вымученными замечаниями о погоде, о магазинах Сиэтла, о работе Адама.

— Странно, как на улице светло! — заметил отец, не поднимая глаз от тарелки. Он часто удивлял Руму подобными замечаниями, казалось, что он ничего не замечает по сторонам, и вдруг — на тебе!

— Да, летом солнце заходит только после девяти вечера, — сказала она. — Ох, извини, бегунисовсем развалились. Это потому, что я плохо прокалила сковороду.

— Да это не важно. На, попробуй. — Отец положил кусочек обжаренного в тесте баклажана на тарелку Акаша.

Последние несколько месяцев Акаш вдруг категорически отказался от любой индийской пищи и кроме макарон с сыром да хлопьев ничего на ужин не ел. Отец потыкал пальцем в тарелку Акаша.

— А чем это ты его кормишь? Это же все ненатуральные продукты, там сплошная химия. — Когда Акаш был поменьше, Рума по совету матери попыталась приучить его к традиционной индийской кухне, специально готовила тушеного цыпленка с овощами и специями. Теперь же Акаш больше всего любил замороженные полуфабрикаты.

— Я не люблю это. Фу, гадость! — с чувством произнес Акаш, хмурясь на тарелку отца.

— Акаш, нельзя говорить такие вещи! — строго произнесла Рума.

Несмотря на все ее усилия, сын рос типичным американским ребенком, вроде тех, от которых ее мать когда-то приходила в ужас: бледных, капризных, вечно сопливых детей с аллергией на все на свете. А вот когда Акаш был совсем маленьким, он с удовольствием ел бабушкины кушанья.

— Ты помнишь, как тебе нравилось то, что готовила дида? — спросила Рума. — Она жарила самые вкусные на свете бегуни.

— Я не помню дида, — сказал Акаш, отворачиваясь от нее. Он даже потряс головой, как бы отрицая сам факт существования своей бабушки. — Я не помню это. Она умерла.

Рума читала Акашу на ночь сказку, когда отец тихонько постучал в дверь спальни. Сквозь дверной проем он протянул ей телефонную трубку. Отец как-то неловко прижимал к груди правую руку, и Рума увидела, что она вся в мыльной пене.

— Адам тебе звонит.

— Баба, зачем ты? Я бы сама помыла посуду. Иди спать.

— Ничего, там была всего пара тарелок. — Отец по собственной инициативе взял на себя обязанности по мытью посуды — он говорил, что после еды ему обязательно надо постоять минут пятнадцать, чтобы пища лучше улеглась в желудке. Отец мыл посуду особым способом: он экономил воду и поэтому всегда выключал кран, пока намыливал тарелки и чашки. До тех пор пока все тарелки не были хорошенько намылены, единственным звуком на кухне был методичное шуршание щетки по фаянсу.

Рума забрала у отца мыльную трубку.

— Рум! — так звал ее муж. — Милая, как ты?

Она представила себе Адама в гостиничном номере в Калгари, наверняка скинул ботинки, развязал галстук и сел в кресло, задрав ноги на журнальный столик. В тридцать девять лет ее муж все еще сохранял озорное мальчишеское обаяние. У него были густые вьющиеся каштановые волосы, которые унаследовал Акаш, тренированное тело марафонца и высокие скулы, которым Рума втайне завидовала. Если бы не голос, что с годами стал на октаву ниже, и не очки, которые Адам начал носить с недавних пор, его можно было бы легко принять за атлетически сложенного, добродушно-веселого выпускника колледжа, каким он был пятнадцать лет назад.

— Папа приехал.

— Да, мы с ним поздоровались.

— И что он сказал?

— Да как обычно: «Как твои дела? Как родители?» — действительно, кроме этих вопросов отец практически ни о чем с Адамом не разговаривал.