Оба надкрылья вполне схожи, и это заслуживает внимания. Мне хорошо понятно назначение верхнего смычка и четырех площадок. Но для чего нужен смычок левого надкрылья? Ему не по чему пиликать, и он совершенно бесполезен. Может быть, это запасный смычок? А может быть, сверчок так же хорошо пиликает левым смычком, как он делает это правым? Но мне никогда не встречался сверчок-левша: я рассмотрел их множество, и у всех правое надкрылье лежало на левом.

Попробуем вмешаться в это дело и попытаемся воспроизвести то, чего не видим в природе. При помощи пинцета я очень осторожно перекладываю надкрылья: кладу левое на правое. Напрасно! Вскоре же сверчок переложил их по-своему: левое под правое. Сколько раз я ни менял положение надкрылий, сверчок упрямо укладывал их по-старому: правое поверх левого.

Может быть, лучше переместить надкрылья у молодого сверчка: они еще не загрубели. Я набираю молодых сверчков в возрасте нимфы и подкарауливаю тот момент, когда они превращаются во взрослое насекомое: линяют в последний раз. Боясь прозевать, я усидчиво слежу за моими нимфами, и мне удается присутствовать при превращении одной из них. В первых числах мая около одиннадцати часов утра одна из нимф сбрасывает перед моими глазами свое старое платье. Только что переодевшийся сверчок красно-коричневого цвета, лишь надкрылья и крылья у него белые.

Надкрылья и крылья только что освободились от своих чехлов и выглядят короткими расходящимися фалдами. Крылья остаются навсегда почти в том же зачаточном состоянии, а надкрылья мало-помалу расширяются, растягиваются и расправляются. Их внутренние края очень медленно, едва заметно подвигаются навстречу друг другу. Они движутся в одной плоскости, и нет никакой приметы, которая позволила бы сказать, какое из них ляжет поверх другого. Вот оба края уже соприкасаются. Еще немного, и правый край ляжет на левый.

Наступила та минута, когда я должен вмешаться.

Кусочком соломинки я перекладываю левый край на правый. Сверчок немного сопротивляется, но я продолжаю свое. Мне приходится быть очень осторожным, чтобы не повредить эти органы, такие нежные, словно они выкроены из очень тонкой и мокрой бумаги. Полный успех! Левое надкрылье надвигается на правое, правда еще не очень сильно: всего на один миллиметр. Теперь пусть все идет своим ходом. И действительно, постепенно расширяясь, левое надкрылье, наконец, совершенно закрывает правое. К трем часам пополудни сверчок почернел, но его надкрылья все еще белые. Пройдет еще часа два, и они получат свою окончательную окраску.

Операция прошла удачно. Надкрылья окрепли и затвердели, и левое так и осталось лежать на правом. Передо мною – сверчок-левша. Останется ли он таковым до конца? Мне кажется, что так оно и будет, и мои надежды усиливаются на второй и третий день: надкрылья продолжают оставаться в прежнем положении. Я готовлюсь видеть, как сверчок запиликает тем смычком, которым никогда не пиликали члены его племени. Чтобы не пропустить первой пробы скрипки, я слежу за левшой во все глаза.

На третий день произошла проба смычка. Раздалось несколько коротких скрежетов. А потом я услышал обычную музыку.

Закрой от стыда свое лицо, бестолковый натуралист, слишком доверяющий своему хитроумию. Ты ничего не достиг. Сверчок перехитрил тебя! Он пиликает правым смычком и будет всегда им пиликать. Он вывернул свои надкрылья и, хотя они окрепли и затвердели в обратном положении, переместил их. И внизу оказалось то, чему и полагается быть внизу, а наверху то, место чего именно там.

Моя неудача подтверждает, что левое надкрылье не способно пускать в ход свой смычок. Для чего же он тогда существует? Только для симметрии? Но у кузнечиков нет никакой симметрии в строении надкрылий. Не лучше ли сознаться в своем невежестве и смиренно сказать: «Не знаю!» Довольно об инструменте: послушаем музыку.

Сверчок никогда не поет в своей норке: он выходит на порог ее. Нежась под лучами солнца, он пиликает своим смычком. Его надкрылья приподняты и, только отчасти прикрывая друг друга, стрекочут «кри-кри-кри» с нежными переливами. Звуки эти полны, хорошо размерены и очень длинны. Вначале отшельник занимается музыкой для собственного удовольствия, а затем начинает петь для соседок.

Свадьбы сверчков – интересное зрелище, особенно если можно следить за ними спокойно. На воле поглядеть свадьбу трудно: сверчок пуглив. Дождешься ли такого счастливого случая? Я не теряю надежды, а пока... пока помиримся на том, что увидим в садке.

Самец и самка живут в отдельных норках и оба – домоседы. Кто же пойдет к кому: самец к самке или наоборот? У меня живет в садке несколько пар. Но они не роют норки, а бродят под колпаком, прячутся под салатные листья. Самцы дерутся, но без особого азарта. Победитель принимается громко петь, прихорашивается, начинает ухаживать за самкой... Эти ухаживания занимают немало времени. Самка то прячется под листом, то выглядывает, самец то поет, то спешит к самке. Наконец все улаживается.

Рассказывают, что древние греки – большие любители музыки – содержали в клетках цикад, чтобы наслаждаться их пением. Я не верю этим рассказам. Пронзительное стрекотание цикады – пытка для более или менее развитого слуха. К тому же эта певица быстро погибает в тесной клетке. Не напутали ли историки, не смешали ли они с цикадой сверчка? Этот домосед хорошо переносит неволю и прекрасно живет в клеточке размерами с чайную чашку, не переставая стрекотать. Не его ли афинские ребятишки сажали в крошечные решетчатые клеточки, подвешенные к окнам?

Кроме полевого сверчка, по соседству со мной живут еще три вида сверчков. Они не научили меня ничему интересному. У них нет норки, и они бродят где придется, скрываясь в траве или в трещинах земли. У всех у них такой же музыкальный инструмент, как и у полевого сверчка, с маленькими изменениями в подробностях. И тут и там схожая музыка, разница лишь в полноте звуков.

Домовый сверчок. (Нат. вел.)

У нас недостает домового сверчка, жильца булочных и гостя сельских очагов. Но если в моем селе трещины под карнизами каминов немы, то летние ночи наполняют поля очаровательной музыкой, малоизвестной на севере. Весной в солнечные часы поет полевой сверчок. У летних ночей есть свой музыкант – итальянский сверчок, он же трубачик. Они делят между собой прекрасное время года.

Сверчок-трубачик: самец и самка. (Нат. вел.)

Трубачик тощ, хил и очень бледно окрашен. Взяв его в руку, всегда боишься раздавить. Он проводит свою жизнь на деревьях, на высокой траве и редко спускается на землю. Поет он с июля до октября, в тихие теплые вечера, начиная от захода солнца и не умолкает большую часть ночи.

Звуки его песни – «гри-и-и-и, гри-и-и-и» – медленные и нежные. При малейшем шуме песня становится иной. Вы только что слышали ее тут, совсем рядом, и вот внезапно она зазвучала в двадцати шагах. Идете гуда, а там ничего нет, и звук слышится на прежнем месте, но на этот раз слева или справа, но только не сзади. Найти по слуху место, где стрекочет трубачик, невозможно. Нужно быть очень терпеливым, чтобы поймать певца при свете фонаря. Те трубачики, которых мне удалось поймать и поместить в садок, дали мне некоторые сведения о певце, так хорошо обманывающем наш слух.

Оба надкрылья состоят из широкой сухой перепонки, прозрачной, тонкой и белой, способной вибрировать на всем своем протяжении. Правое надкрылье налегает на левое. Его внутренний край снизу, около основания, с затверделостью, от которой идут пять блестящих жилок: две – направлены вверх, две – вниз, а пятая – почти поперечная. Эта последняя, слегка рыжеватая, и есть основная часть инструмента – смычок. На эго указывают покрывающие жилку зазубрины. Левое надкрылье того же строения, с той лишь разницей, что смычок, затверделость и жилки, идущие от нее лучами, расположены не на нижней стороне, как у правого надкрылья, а на верхней. Оба смычка – правый и левый – перекрещиваются наискосок