— Если согласишься позировать, может, и сделаю.

В ответ на мое раздражение он вздохнул:

— Хочешь верь, хочешь нет, но некоторым девушкам нравится, когда я так говорю. — И заговорил уже серьезно: — Понимаешь, если изображение абстрактно, оно становится выражением того, что ты хочешь сказать. Как слово или символ. Или ваза, которую можно наполнить чем хочешь.

Мне не понравилась идея множественности выбора.

— Но значит, сама по себе она пуста.

— В этом и есть красота. Не должно быть никакого определенного значения.

— Я не могу жить без цели.

— Ты ведь имеешь в виду не разные глупости, верно?

— Например?

— Деньги, одежда.

Я невольно рассмеялась.

— И это тоже. Мне это необходимо.

— Вовсе нет, неправда. Я наблюдал за тобой — тебе безразлично то, что заботит остальных девчонок.

— Ты говоришь так, потому что я одеваюсь иначе. Но это лишь оттого, что я многого не понимаю. — Каким облегчением было признаться хоть кому-то. — Я бы так хотела быть такой же, как они! — Образ красотки Вивиан мелькнул перед глазами. — Но не знаю как!

— Потому что тебе на самом деле все равно. Вот скажи — если бы у тебя была такая возможность, торчала бы ты перед зеркалом все свободное время, стараясь, чтобы ресницы выглядели подлиннее?

Я молчала. А он продолжал:

— Нет, ты бы наверняка изобретала что-нибудь, что спасет мир.

— Знаешь, то, что я соображаю в математике лучше, чем ты, не делает меня воплощением добродетели.

— Вот об этом я и говорю.

— О чем?

— Откуда это в тебе — в смысле, где ты слышала выражение «воплощение добродетели», дома?

— Встречала в книгах.

— Ну и..

— А у тебя дома так говорят?

— Вообще-то да. Я сын двух редакторов — мои родители выражаются подобным образом постоянно, господи прости.

— А почему ты решил, что у нас дома так не разговаривают?

— А что, разговаривают?

— Нет. — Я смущенно отвернулась и тут же заговорила о скульптуре, меняя тему: — Но мне правда интересно, можешь ли ты изобразить что-нибудь из реального мира. Это ведь очень трудно.

Курт не ответил, но на следующей неделе сделал маленькую фигурку ласточки. Я сразу же заметила ее среди других скульптур.

— Какая прелесть.

— Нравится? — Глаза его обрадованно сияли. — Возьми себе, если хочешь.

— Нет, нет, — поспешно отказалась я. Ма учила меня никому не быть обязанной. — Когда-нибудь она будет стоить кучу денег. Я не могу себе это позволить.

Свет в его глазах погас, но нам все равно пора было приниматься за математику.

На одиннадцатом году учебы Аннет влюбилась в театр. Все началось, когда она зашла ко мне в библиотеку, поговорить о Симоне де Бовуар.

— Она пишет, как женщин не допускали в определенные сферы жизни, считая их «иными», с мистической точки зрения, и как это привело к формированию общества, где доминирует мужское начало. Людей других рас и национальностей тоже ведь можно классифицировать подобным образом, что и делают правящие круги на протяжении истории человечества, — размахивала руками Аннет, как делала всегда, увлекаясь предметом.

— Взгляните-ка на нее, — возник за моей спиной мистер Джамали, — какая жестикуляция — эффектно, драматично. Вам стоит попробовать себя на сцене.

— Правда? — притихла Аннет. — Никогда об этом не думала.

— Через две недели прослушивание. Сможете исследовать взаимоотношения «я» и «не-я» в процессе работы над ролью.

Этого было достаточно, чтобы Аннет загорелась. Она начала с маленьких ролей, но мистер Джамали оказался прав: у нее действительно обнаружился дар. Пышная шевелюра, страстность, природная любознательность — все вкупе делало ее неотразимой в свете рампы. Мистер Джамали говорил, что у Аннет выдающийся талант, но его необходимо направлять и оттачивать.

— Очень хорошо, почти прекрасно, — приговаривал он, появляясь на сцене в своей расшитой тунике. — А теперь давайте попробуем то же самое, но чуть более сдержанно, вместе с тем не теряя глубины?

Я раздувалась от гордости, сидя в темном зале и наблюдая за репетициями Аннет. На сами спектакли, проходившие по вечерам, я все равно никогда не успевала.

Нельсон в своей школе стал членом команды по ведению дебатов, и, поскольку был уверен в своем успехе, нас пригласили разделить восторги родителей. Всей компанией мы втиснулись в дядин минивэн. Мы с Ма устроились на задних сиденьях, но слышали все, что происходит впереди.

— Это моя лучшая рубашка, — говорил Дядя Боб. Речь шла о парадной шелковой сорочке. — Я привез ее из Китая. Я хотел, чтобы…

— Ты опозоришь меня перед друзьями, — возмущался Нельсон.

— Ага. — встрял Годфри, которому уже исполнилось тринадцать. — Дурацкая рубашка.

— Ты похож на гомика, — не унимался Нельсон. — Выглядишь как сутенер.

В конце концов мы вернулись домой, чтобы Дядя Боб переоделся. Нельсон заставил и Тетю Полу снять ее золотые украшения, заявив, что золото — это вульгарно, особенно китайское, в двадцать четыре карата.

— У деток развивается вкус, — умилялась Тетя Пола. — А ты, Кимберли? У тебя, должно быть, тоже много внеклассных занятий?

— У меня времени нет.

— Очень жаль. Это важно для поступления в колледж.

Тетя Пола была уверена, что я учусь так же неважно, как в самом начале. Мы с Ма предпочитали не разубеждать ее, потому что так тетушка гораздо меньше злилась и завидовала.

— А как результаты тестов?

— Нормально. — У меня все было хорошо, но Ма, как, впрочем, и ожидалось, провалила экзамен на гражданство.

На выходе из дома Нельсон окинул критическим взором одежду Ма. И открыл было рот.

Я загородила Ма и решительно произнесла по-английски:

— Даже не думай, Нельсон.

— Что?

— Что слышал.

И он промолчал.

Частная школа на Стейтен-Айленд была гораздо меньше «Харрисон». Нельсон, оказавшись на сцене, превратился в маленького стеснительного мальчика. Его команда проиграла.

Совершенно очевидно, что никакая плита не смогла бы работать ночи напролет каждую зиму, но мы все равно пережили потрясение, когда она сломалась. Холод проник в дом, полы застыли, вода в туалете замерзала, на окнах образовался толстый слой льда. Мы с Ма забрались вдвоем в ее постель, набросав сверху все, что смогли отыскать.

Ма вызвала мастера, которого посоветовала одна из швей. Берет за работу якобы недорого, работает нелегально, но у него есть китайский сертификат, — то есть, как я поняла, никаких здешних документов нет.

Пришел мужик в грязной рубахе, явно с чужого плеча, если не ворованной. Брякнул на пол ящик с инструментами. Я с содроганием смотрела, как он колотит молотком по предохранительному клапану. Я-то знала, что это хрупкая и очень ценная вещь. Погрохотав железками — видимо, чтобы убедить нас в непомерном старании, — он вылез из-за плиты и сообщил, что плита не подлежит ремонту, а за визит мастера мы должны сто долларов.

— У меня нет дома такой суммы, — испуганно пролепетала Ма.

Но тут я не выдержала:

— Вы сделали еще хуже, чем было! А теперь выкручиваете нам руки! — Плита и в самом деле была изуродована, а часть деталей теперь валялась в кухонной раковине.

Мужик грозно навис надо мной.

— Я потратил время и хочу получить свои деньги, — с северокитайским акцентом проревел он.

— Я разберусь, Кимберли, — попыталась отодвинуть меня в сторонку Ма.

— Да, отвали, малявка.

Я боялась, что Ма уступит и все же заплатит ему. В свои шестнадцать я была подростком, который уже давно вынужден вести взрослую жизнь. Я знала недостаточно, чтобы испугаться, но вполне достаточно, чтобы не отдавать так запросто деньги, заработанные с огромным трудом. Сто долларов — это же десять тысяч юбок, целое состояние.

— Если хотите получить деньги, покажите документы.

— Какие еще документы?

— Ваш паспорт, пожалуйста.