Солнце не делало разницы между нею и ними, оно любило ее не меньше их, его старых знакомых и верных спутников. Свет ложился ей на висок, на щеку, на гладкие пряди волос, сверкавшие, как стальные клинки. Мельчайшие жилки проступали на шее сбоку, у горла. Она обвивала руками колени и оборачивалась к солнцу, толчками поднимавшемуся из-за горы, словно гора крепко держала его, а солнце просило ее: «Отпусти!» В воздухе веяло теплом, пахло рыбой, пятна света играли на ее плече и изгибах тела. Не выпуская из рук сеть, Руж спросил:
— Ну что, мадемуазель Жюльет, все в порядке? Не слишком скучаете?
Сеть уже висела складками на борту, свиваясь гирляндой из поплавков и грузил; она улыбнулась и покачала головой.
Она была как драгоценность, украсившая их жизнь.
— Скоро конец, — сказал Руж и снова посмотрел на нее.
Они подплыли ко второму бакену и уткнулись носом в распиленную бочку.
— Ну вот, мадемуазель Жюльет, задело! Вы нам снова нужны…
Она вздрогнула и огляделась по сторонам. Они возвращались к берегу. Как всякий раз, когда они ловили с пяти до семи-восьми утра. Мужчины гребли, сидя спиной к земле и лицом к солнцу. Они плыли с востока, со стороны света, где Иерусалим, на запад, к камышам устья Бурдонет, которые росли прямо на глазах, образуя стену, перед которой далеко в воде расплывалось желтое пятно. Они направлялись к высокой скале, немного повернули лодку — и вот уже стал виден дом с трехцветной крышей. Вокруг никого не было, час купания еще не настал, деревня жила своей жизнью за молчаливыми виноградниками. Мужчины гребли, она сидела на руле.
Они пристали к берегу.
Был утренний час рыбаков; Руж снова посматривал на нее. Декостер только что ушел с тележкой, а Руж растянул сети. Он набил трубку и запыхтел, втягивая щеки. Дым пробивался сквозь щетину усов.
— Ну как? — спросил он вдруг.
Вокруг царило спокойствие; натянутая на колья сеть висела прозрачной стеной, как струящаяся из земли пелена тумана.
— Ваше ремесло вам по душе, верно? Ваше новое ремесло? — Руж затянулся трубкой и снова нагнал дыма в усы. — Это отличное ремесло. — Он указал на сеть, воду, небо и дом. — Подходящее ремесло для всех, для вас и для меня, для мужчины и женщины, ремесло из двух половинок… Бывает же так! — В который уж раз, но все еще недоумевая, он повторил старую мысль: — Выходит так, что мы вас ждали, вас нам не хватало, а вам… — Он заколебался: — А вам… тоже, может быть, не хватало… Здесь, знаете, тихо, нам это подходит, и вам было нужно… Как все одно к одному!
Он продолжал говорить, а она — слушать; Руж поднял руку:
— Спокойствие и свобода… Поглядите на остальных — тех, что на земле, а не при воде, как мы, — и вы увидите разницу… Все они… Вы же сами все видели… Все эти Миллике, лавочники, виноградари, пахари, владельцы кусочка луга и поля — они все на привязи… Одна дорога между двух стен или загородок… Делай то, делай это, туда не ходи… Не могут свернуть ни вправо, ни влево… Я… Мы идем, куда пожелаем. У нас есть все, потому что нет ничего…
Руж сам не знал, как отважился на такую речь, но теперь уже не мог замолчать и подкреплял свои слова жестами.
— Нам все нипочем, делаем, что хотим, ходим, куда хотим… Ну, вот хоть сейчас, ну, кто помешает нам делать то, что взбредет нам в голову? А эти… Живут на пятидесяти метрах, едва повернешься… Мадемуазель Жюльет? — Руж вдруг прервался. — Я думаю, мы сможем уладить, мы сможем уладить все это… — И снова: — Здесь иди себе, куда хочешь и сколько хочешь: соседей нет, заборов нет, никто не лезет с правилами… Вам бы такое подошло? Если мы сможем уладить…
В тот день он так и не договорил; она слушала и два-три раза кивнула головой, словно соглашаясь. Это было утро после ловли рыбы…
После полудня Руж с Декостером возились с сетями, а она была у себя в комнате. Мужчины трудились у сарая на солнцепеке, а она, должно быть, пошла соснуть — так они думали, ведь это принято там, откуда она родом. Оба они склонили головы в кепках; вдруг раздался едва слышный звук, словно камешек покатился. Руж выпрямился: это была Маргарита, маленькая Маргарита из кафе Миллике. Она стояла на вершине склона, над берегом, прямо среди зарослей, куда, иначе как полем, из деревни и не доберешься. И все же это была она, в своем черном платье с высоким воротничком и букетиками белых цветов. От бега у нее раскраснелись щеки и волосы растрепались даже больше, чем обычно. Она озиралась вокруг, как птица.
— Я из-за мадемуазель Жюльет…
Она снова огляделась, но кусты, деревья и склон скрывали ее от непрошеных взглядов. Она говорила вполголоса:
— Миллике вдрызг разругался с женой… Я-то что? Мне надо было сбегать в деревню, вот я и пришла, чтобы вы знали… Потому что она сказала, что он будет здесь… Да, господин Миллике. Он сказал, что сам придет за ней, что это его право… Он придет за мадемуазель Жюльет, а если вы ее не отпустите, подаст жалобу… Жена требовала у него двадцать тысяч франков… Двадцать тысяч, только представьте себе! Наверное, какие-то бумаги пришли, он ведь должен за дом. Жена кричала, что он ее разорил. Я думаю, они внесли за дом ее деньги… Она кричала: «А мои двадцать тысяч франков, мерзавец, двадцать тысяч, где они? Что ты с ними сделал?» А тот: «Твои двадцать тысяч франков, ты хочешь свои двадцать тысяч? Ты их получишь, клянусь, но только не мешай мне… Молчать! А, ты разорена, ну ладно, погоди же… Сама знаешь, почему ты разорена». И еще он сказал: «Прямо сегодня вечером… Посмотрим еще… Он меня выслушает. Есть же правосудие; если надо, возьмем и жандармов…» Он придет, он придет, господин Руж!
— Он не придет, — сказал Руж.
— Как же нет, господин Руж, он ведь сказал жене: «Поднимайся к себе и оставайся там… Больше не выходи…» Он придет! Ясное дело, придет…
— Посмотрим еще.
— А она, как она там?
— У нее все хорошо.
— Тем лучше, но мне пора бежать. Скажите ей, ладно? Скажите ей тоже…
— Не стоит. Я сам пойду к Миллике.
Он хотел сказать что-то еще, но малышка Маргарита уже неслась обратно в высокой траве, перебегая от дерева к дереву. Руж не двигался с места. Он пару раз мотнул головой, поднял руку и позвал Декостера:
— Вообще-то, все к лучшему. Это дело давно пора уладить… Я пойду к нему прямо сейчас. Узнает, по крайней мере, что значит со мной связываться. Жди меня здесь. Я вернусь через полчаса.
Он стоял, словно не зная, на что решиться; бросил взгляд на дом, но вдруг передумал и отвернулся.
Руж поглубже надвинул фуражку на лоб и, как был, в штанах и рубахе, быстро пошел прочь.
— Ни шагу отсюда, — сказал он на ходу Декостеру. — Приглядывай тут за всем.
Слышала ли она разговор? Поняла ли, о чем идет речь? А может быть, просто ей стало скучно?
Она поняла, конечно, что Руж ушел, что нередко случалось после работы. Поняла, что Декостер не в счет, да и не заметит ее с той стороны сарая, так что она легко выберется наружу. Она взяла в углу свой старый плащ, тот самый, в котором приехала. Она проскользнула вдоль стены дома и превратилась в серую тень на серых камнях, сгусток песка на песке. Декостер не мог видеть ее с другой стороны дома; и вот она уже оказалась у тропинки в камышах. У берега Бурдонет она повернула по тропе налево. Пройдя до большой дороги, можно было обогнуть деревню. Должно быть, она это знала, но сама еще так не ходила. Она шла вдоль берега, склон которого становился все выше и выше; напрасно она задирала голову: слева за лесом и берегом не было видно деревни, а справа вздымалась скала с ельником. Она ускорила шаг, словно волнуясь и торопясь выйти на открытое место, а может, сообразив, что дорога длиннее, чем ей показалось сначала. Так она вышла к густо заросшему узкому ущелью, где Бурдонет гудел, как переполненное кафе Миллике, в котором все перебивают друг друга и стучат по столам кулаками. Она не сразу услышала, что кто-то идет по склону чуть выше нее. Он появился внезапно, как в прошлый раз на террасе кафе Миллике. Она даже не вскрикнула; савоец тоже не говорил ни слова и лишь улыбался, скаля зубы из-под усов. Он двинулся к ней, протянув руку; она отскочила назад. Она поняла, что вряд ли сумеет убежать назад той же дорогой. Должно быть, она доверилась своей молодой крови и упругому дыханию — она бросилась бежать сквозь кустарник по склону. Густые заросли были и врагом ей, и другом: их приходилось раздвигать руками, но зато потом они били прямо в лицо преследователю. Он замешкался на мгновение; ей хватило этого, чтобы очутиться внизу. Она сбросила плащ и расхохоталась. Перед ней была стена зарослей у самой воды — и обрыв; она бросилась вниз, споткнулась, но успела схватиться руками за ветки, повиснув на них перед тем, как очутиться в воде. Савоец на что-то наткнулся, она услышала ругательства и побежала по воде, подобрав юбку. Ей показалось, что среди шума воды и камней она различает его голос: он, похоже, звал ее и что-то кричал. Она бросила взгляд через плечо и снова рассмеялась, увидев, что он потерял кепку и откидывает падающие на глаза волосы. Как играющий ребенок, она размахивала руками, стараясь сохранить равновесие. Она смеялась и летела вперед, и тут он отчаянно кинулся к ней — но поздно: между ними была река, он поскользнулся и погрузился в воду по плечи. Она уже была на другом берегу и карабкалась вверх по склону. Здесь были ели и словно ступени из камня, поросшие мхом; склон был крут, а сверху, сквозь прорывы в дымке, как по колодцам, лился солнечный свет, нарезая круги на земле. Она цеплялась за черную землю, похожую на въевшуюся в кожу кофейную гущу, и мох невесомыми клочьями застревал у нее между пальцев; она вгрызалась в него пальцами, словно зубами. Теперь было видно, сколько в ней молодости и упорства, как ловко она огибает выступы скал или взбирается на них, цепляясь за ветки и корни, струящиеся по камням, как борода или волосы. Она смогла оставить его позади. Он был без кепки, со спутанными волосами и расстегнувшимся поясом, волочащимся по земле. Он едва дышал, и ему пришлось остановиться.