Сева пожал плечами:

— Не ты первая об этом спрашиваешь.

Они спустились на станцию и сели в полупустой вагон. Поначалу пассажиров было немного, но, по мере приближения к центру, народ стал прибывать. На «Техноложке», где они вышли, чтобы пересесть, народ стоял на платформе сплошной черной стеной. Непривычная к подобным испытаниям Ханна смотрела испуганно.

— Не бойся, — подбодрил ее Сева, проталкиваясь вперед. — Это часть местного колорита. Как у нас — забастовка в аэропорту…

Подошел поезд, людская волна качнулась, раздалась, выпуская выходящих, а затем хлынула внутрь единым неудержимым потоком. Кто-то больно наступил Севе на ногу, толкнул локтем… он на секунду замешкался и тут же потерял контакт с Ханной.

— Ханна! — крикнул он. — Подожди!..

Она обернулась, уже из вагона.

— Сева!

Толпа заталкивала ее все дальше и дальше, прессуя вместе с остальными в одну неразличимую слитную массу. Оставшийся на платформе Сева отчаянно рванулся вперед. Их разделяло не более двух метров. Двух катастрофически непреодолимых метров.

— Куда?!. Сука!.. Толкаться? — чья-то рука ухватила его за плечо, дернула в сторону. — Падла!

— Там… у меня… жена… — выкрикнул он в никуда, еще пытаясь ввинтиться, еще дергаясь и дрыгаясь, но в то же время понимая, что уже ничего не сделать, что это уже произошло — то самое, чего они так боялись, что все это не случайно — и отсутствие такси, и метро, и толпа, и пересадка на «Техноложке», и весь этот черный, злобный, бесснежный город, поджидающий их наверху со своим ветром и ливнем, и вышедшей из берегов рекой.

— Осторожно, двери закрываются, — произнес мелодичный голос из динамика. Двери вздрогнули и в несколько приемов закрылись, зализывая внутрь полы черных пальто, локти, затылки, сумки.

Все, — подумал Сева. — Кончено. Приехали. Он даже не чувствовал никакой досады — на что досадовать, если все это случилось бы так или иначе? Разве можно бороться с этой неведомой, непонятной, ужасной силой? Оно… Что он против этого — он, пылинка, муравей? Какая может быть досада, в самом-то деле? Вот тоска — это да… Смертная тоска затопила его по самые брови. Когда он умрет? — Через минуту? Через две?.. И как? — Сбросят под следующий поезд или пырнут ножом прямо здесь, на платформе? А не все ли равно? Хорошо бы только побыстрее и без мучений: как Клима или того бедуина…

— Жена… — повторил все-тот же приблатненный голос у него за спиной. — Щас я из тебя жену сделаю. Гад. Толкаться он вздумал. Умнее всех, да?

— Давай, сволочь, — сказал Сева, оборачиваясь. — Кончай уже. Ну!

На него смотрело измученное потное лицо в такой же кроликовой шапке, как у того мужика в Ульянке. Смотрело, скорее, растерянно, чем агрессивно. Седые патлы, волосатые уши, серый небритый подбородок, заплывшие щелочки глаз, перегарная вонь… уж не Струков ли? Какой Струков? — одернул он сам себя. Струков давно уже мертв, сгнил в болотной питерской земле. Тогда — его брат?.. сват?.. кум?..

— Ну, что, Струков? Вот и встретились, гнилой пенек. Хочешь выпить, а?

Мужчина попятился.

— Ты чего? Думаешь, крутой? Чего ж ты тогда на метре ездишь, если крутой? Щас милицию позову, только тронь… кру-утой…

Сева отвернулся. Не то. Расталкивая народ локтями, он пробился к самому краю платформы. Подошел новый поезд; дверь открылась прямо перед ним; Сева вошел в вагон. Он был все еще жив, и этот факт казался ему в высшей степени странным. Почему оно решило подарить ему эти несколько лишних шагов, несколько лишних вдохов? Он глубоко вдохнул спертый вонючий воздух и вдруг вспомнил недавние ханнины слова: «Все изменилось. Теперь уже ни на что нельзя полагаться. Ни на что.» А вдруг и в самом деле? Возможно, теперь опасность угрожает уже не ему, а именно ей, Ханне? Почему бы и нет? Факт: оно отказалось воспользоваться несколькими удобными моментами для того, чтобы умертвить его. Но значит ли это, что охота идет за Ханной? Что делать?.. что делать?..

Он с усилием взял себя в руки. Так. Не паникуй, подумай спокойно. Что она станет делать, оказавшись одна в вагоне? Первый вариант: выйдет на следующей станции и вернется назад. Назад! То есть, как раз туда, откуда ты, идиот, только что уехал! Черт! Спокойно, Сева, спокойно… есть и еще варианты. Например, она может просто ждать его на следующей станции. Или проехать дальше. Куда «дальше»? — Ну, скажем, на Невский проспект. Ты ведь сам сказал ей: «Поедем на Невский». Значит, она может ждать там, внизу или наверху. Поезд остановился, Сева выбрался наружу. Ханны на станции не было. Он вернулся на «Техноложку», подождал — без результата. Оставался вариант с Невским проспектом. И мобильник, но это уже только наверху…

Наверху на него сразу же набросился все тот же ветер, ударил в грудь, развернул, прижал к стене. Дождь усилился. Часы на Думе показывали всего четверть седьмого, но Невский был безлюден, как в три часа ночи. Сева достал мобильник, дрожащим пальцем нашел нужные кнопки. Ханнин телефон не отвечал. Неужели она еще в метро? Или… Боже, Боже… он забормотал отчаянную молитву-мольбу, мешая в ней русские и ивритские слова. Сделай так, чтобы с ней ничего не случилось, ну пожалуйста. На, возьми меня, я готов, хоть сейчас, только не трогай ее, ладно? Есть ведь и у Тебя какая-то бухгалтерия, правда? Или меня Тебе мало… да и впрямь, невелик подарок… но это все, что у меня есть — я сам, Боже. Тут он подумал о своих детях, ужаснулся этим мыслям и перестал молиться. Что делать?.. что делать?.. Он оторвал плечо от стены и двинулся вперед, все равно куда, лишь бы идти, лишь бы не стоять и не думать, потому что можно ли позволить себе думать о чем-либо, если даже молитва настолько страшна?

Такси ждало у выхода, и Нина Яковлевна вздохнула с облегчением.

— Вот и я, — сказала она робко. — Ведь недолго, правда?

Шофер молча кивнул и вырулил на Невский. Слава Богу, Севушка дал достаточно денег для того, чтобы таксист без долгих разговоров согласился по дороге на Васильевский заехать в Публичку и подождать четверть часа на улице, пока она закончит там свои дела. Собственно, дел было немного: сделать копию с чудесным образом воссоединенного свитка и зайти в хранилище научных работ. Исследовательский отдел библиотеки был безлюден против обыкновения. Видимо, сегодня сотрудники поспешили закончить рабочий день непривычно рано и разошлись по домам пережидать налетевшую на город непогоду. Нина Яковлевна шла в хранилище по совершенно пустому коридору, слушая звук своих шаркающих шагов да резкий стук палки.

Вот как жизнь прошла, — подумала она без всякой грусти. Этот коридор был знаком ей с четырехлетнего возраста. Бывало, матери требовалось вытащить отца пораньше домой, и тогда, произнеся что-нибудь типа: «Ну что, Нинуля, напомним нашему папе о своем назойливом существовании?..» она одевала Ниночку в выходное платье, и они отправлялись пешком в ужасно длинное путешествие от улицы Герцена через Мойку и канал Грибоедова, мимо бесконечной колоннады Гостиного двора к месту папиной работы, которое, конечно же, представляло собой огромнейшее здание, достойное папы по своей красоте и величию. Уже похныкивая от усталости, она поднималась по лестнице и оказывалась вот в этом вот коридоре, замечательном своей потрясающей звонкостью. Как весело и часто стучали тут ее каблучки!

— Нина! — говорила мать с напускной строгостью. — Немедленно прекрати! Ты мешаешь людям работать!

Но тут в коридор выходил отец, подхватывал ее на руки, и принимался щекотать и целовать в живот, а она визжала, и вырывалась, и снова звенела каблучками по чудесному коридору, а родители шли впереди, самые красивые и сильные во всем-всем-всем мире… Нина Яковлевна улыбнулась. Что и говорить, она неспроста вспомнила обо этом именно сейчас: ведь она пришла вернуть долг, замкнуть круг, закончить начатое.

— Здравствуй, папа, — сказала она с порога хранилища и, не дожидаясь ответа, направилась к одному из десятков стеллажей, заполнявших большое помещение. — Я принесла тебе разгадку.