Зах что-то ответил, но Эйвис не расслышала его слов за шумом воды.

— Что? — переспросила она, поворачивая нож к свету. — Пари держу, бабушка вас, мальчишек, избаловала.

— Можно мне поглядеть на этот нож? — громче повторил Зах.

— Чего? — удивленно обернулась к нему Эйвис.

Теперь он стоял посреди комнаты. Стоял, точно памятник самому себе, вокруг любимые Оливером классики, колонны, стопы, груды и сталагмиты, ноги расставил, ладонь вытянутой руки требовательно обращена к Эйвис. Улыбается настойчиво. В черных глазах мечется яркая искра.

— Нож, — терпеливо повторяет он, — можешь ты отдать мне этот нож — на минутку?

— Конечно, — легко согласилась Эйвис, — погоди, я вымою.

— Прежде чем ты вымоешь.

— Что? — Она слегка отжала чересчур намокшую губку.

— Прежде чем ты вымоешь.

— Погоди, я не слышу, вода мешает. Погоди. — Эйвис поднесла губку к лезвию мясницкого ножа.

— Оставь в покое губку, — потребовал Зах.

— Что? Погоди минутку.

— Положи губку!

— Я только хотела…

— Брось гребаную губку, шлюха придурочная! — взвыл Зах.

Эйвис оглянулась и увидела нацеленное на нее дуло револьвера. Поспешно развернулась всем телом, вжимаясь спиной в кухонной столик. Зах стоял ровно, точно металлический столб, неуклюже сжимая револьвер обеими руками. Направил оружие на нее. Покачивает взад-вперед, мушка пробегает по ее лбу справа налево.

Эйвис растерянно захихикала.

— Эй, ты чего, — пробормотала она. Позади нее вода с хлюпаньем всосалась в отверстие раковины. Эйвис уставилась на револьвер. — Господи, Зах…

Глаза парня расширились, он угрожающе помахал револьвером.

— Брось губку, говорю тебе, брось губку, черт побери!

Эйвис поспешно кивнула и уронила нож. С громким щелчком он приземлился на пол.

— Губку, гребаную губку! — орал Зах. — Господи, теперь уже все равно.

Тем не менее Эйвис покорно выпустила желтую губку, прислушалась, как та, шурша, опустилась на пол. Поглядела на колеблющуюся перед глазами мушку револьвера.

«Он убийца! — осенило ее. Эйвис не могла не угадать истину, вглядевшись в расширенные, испуганные, чересчур блестящие глаза. — Вот почему его преследует полиция. Не такие уж они дураки. Это он — он убийца!»

— Иисусе, — прошептала Эйвис, — Господи Иисусе. — В этот момент она думала только о малыше. Маленький живой комочек, пригревшийся в своей колыбельке наверху, прижавшийся щекой к матрасу. Мысль о нем — словно ледяной душ. Боль, цепенящий холод по всему телу. Как же он теперь — без мамы?

— Пожалуйста, — заикнулась она, — пожалуйста, не делай мне ничего плохого, ладно?

— Дерьмо, дерьмо! — вырвалось у Заха. Щеки залил агрессивный румянец. Он оглядывался по сторонам, точно попал в ловушку, точно надеялся еще найти выход. — Я же тебя предупреждал — убирайся. Я говорил тебе: отдай нож. Послушай, какого черта ты полезла? Мне же придется теперь убить и тебя тоже!

— Пожалуйста… — Длинное слово застряло в глотке у Эйвис. Она знала, что Зах даже не расслышит ее за шумом воды. «Господи, — думала она, — Иисус, миленький, пожалуйста, не дай ему. Не дай ему… подумай о малыше. Господи, мой маленький, маленький…» — Ноги подгибались. Эйвис казалось, что все ее тело сделалось мягким, почти жидким изнутри.

— Ух! — выдохнул Зах. Эйвис так и подпрыгнула. — Слышишь, что я тебе говорю?

— Я сделаю все, как ты захочешь, — выдавила она из себя. — Честное слово. Только, пожалуйста, не надо меня убивать, понимаешь, это так важно, а я сделаю все, все…

Руки убийцы ходили ходуном. Оставив револьвер в правой руке, левой он провел по коротким волосам.

— Господи, уже почти семь часов. Олли может прийти в любую минуту. — Казалось, он разговаривает с самим собой. — Что же мне теперь делать?

— Пожалуйста, — прошептала Эйвис. Глаза наполнились слезами. Иисусе, пожалуйста.Что станется без нее с младенцем? Кто позаботится о маленьком? Пожалуйста. Пожалуйста.

— Ладно, — произнес Зах. Голос его внезапно сделался решительным, отчетливым, точно молоточек жестянщика. Эйвис заглянула в его искаженное, напуганное, но все еще мальчишеское лицо. Больше она ничего не сумела выговорить. Ослабела настолько, что могла лишь молиться и ждать. Она ждала, мысленно повторяя: «Пожалуйста, Иисусе, пожалуйста…» — Ладно, — снова сказал Зах. Потом подумал и добавил: — Идем к тебе.

Они орали на нее в два голоса. Отчаянным прыжком Нэнси перемахнула через подоконник.

— Убийца! Убийца! — вопила ее мать.

Отец подхватил:

— Убирайся отсюда! Ты! Я вызову полицию! Я немедленно вызову полицию.

В сознании хаос. Вспышки неузнаваемых воспоминаний. Лица словно выпрыгивают на нее. Полуслова, полуфразы, летучие, ускользающие запахи. Нэнси обеими руками прикрыла ушные раковины. Она истошно визжала, заглушая крики матери. Будто со стороны слышала свой пронзительный голос и думала: «Не слишком-то удался семейный вечер!» А эти двое, мужчина и женщина, медленно надвигались на нее. Плечи вздернуты, лица перекошены. Вопят, вопят. К счастью, окно оказалось прямо за спиной, уже приоткрыто. Кружевная занавеска колышется от прохладного вечернего октябрьского ветерка. Надо удирать!

Распахнула окно, как можно шире. Мать завыла. Отец вскрикнул:

— Что ты делаешь?

Не раздумывая Нэнси взлетела на подоконник. Вот уже обе ступни шагнули на узкий алебастровый карниз. Постояла, оглядывая высокое здание, нащупывая рукой каменный выступ под окном, впилась в него десятью ногтями.

И тут все на миг застыло, словно схваченное морозом. Поток осеннего воздуха неторопливо обтекал кирпичи. Машины скрипели и урчали где-то вдалеке, тремя этажами ниже. С Лексингтон-авеню свет распространялся дальше к центру города, яркий и неподвижный, в вечерней тиши. Нэнси принюхалась к легчайшему запаху выхлопных газов. Голосов не слышно. Замерли голоса.

Нэнси всем телом прижималась к дому. Лицо расплющено о холодный камень, дышит тяжело, оглядывая кирпичную кладку. Каменные горгульи свесились с карниза несколькими метрами выше. Раздвинули козлиные ноги, выставили вперед рогатые головы, запрокинули руки, демонстрируя волосатые подмышки. Все до единой усмехаются, сплошь зубы да похотливые глаза…

— О-о-о! — выдохнула Нэнси, цепляясь за стену. — О-о-о.

— Какого черта ты затеяла!

Внезапно обрушившийся на нее голос отца едва не сбросил Нэнси с карниза. Покачнувшись, она запрокинулась назад, руки выпустили камень, но тут же упала грудью вперед, вновь ухватившись за опору. Должно быть, отец высунулся из окна, чтобы рявкнуть погромче, но Нэнси не могла повернуть голову. Прижалась щекой к кирпичам, перевела дух, глаза расширились.

— Ты меня слышишь? Что ты делаешь?

«Что я делаю? — мысленно повторила Нэн. — Что я делаю?! Какого дьявола ты спрашиваешь об этом меня?»

— Я уже вызвал полицию, ты слышишь? — проорал мужчина. — Сейчас они приедут.

Нэнси быстро оглядела фасад здания. Где-то в десяти ярдах от нее стена кончалась, исчезала. Нет, погоди, там должна еще быть невысокая одноэтажная пристройка. Переход между двумя домами, крыша плоская. Соединяет между собой оба крыла. «Оливер, — подумала Нэнси, пробуя имя на вкус. — Оливер Перкинс. Я должна прийти».

— Тебе лучше влезть обратно. Ты свалишься, — посоветовал отец. Ее отец? Ведь ее отец умер. Он упал, упал куда-то, покинул Нэнси в пустом коридоре. Мамина колыбельная. Ночь, страшная ночь.

Снизу донесся сигнал автомобиля. Люди хохотали, выглядывая из окон машины. Голоса заглохли, машина промчалась мимо. Нэнси легонько стукнулось головой о стену, прикрыла глаза. «Оливер, Оливер Перкинс, — повторяла она. — Вот и все, что я знаю». Оливер Перкинс должен умереть. Поэт с печальными глазами. Поэт, написавший стихи о сумерках, от которых она чувствовала себя печальной и взволнованной, точно школьница. Кто-то решил умертвить его сегодня в восемь часов. Осталось меньше часа.

Надо спешить.