"Елена Максимовна, – писал Пронин, – ваше письмо я получил. Ваши объяснения мне совершенно безразличны, могли бы не трудиться, я не верю ни одному вашему слову. Дело сделано, а вы хотите объяснить мне причины ваших встреч с Гасанзаде, оправдать свои недостойные поступки, обелить себя. Только наивный простачок попадется на эту удочку. Я не ребенок, и слава богу, могу отличить отношения между врачом и больным от отношений между мужчиной и женщиной. Мне все ясно. Очень сожалею, что до сих пор плохо знал вас. А ведь мы дали друг другу известные обещания, были у нас и общие мечты и планы. Куда подевалось все это, стоило только появиться на пути смазливому лейтенанту? Значит, все ваши обещания – это пустые слова… Разве они шли от сердца? А я так верил им, так любил вас… Но что говорить, дело прошлое… В одном я, по крайней мере, нахожу утешение – в том, что судьба послала мне здесь достойную, красивую девушку, и я не один. В эти тяжелые дни она поддерживает меня. Я мечтал построить жизнь именно с такой девушкой, и думал, что это будете вы, но жизнь все решила иначе.

Справедливости ради, раз уж представился такой случай, должен сказать, что если бы после ранения вы не оказали мне помощь и не эвакуировали в полевой госпиталь, кто знает, что было бы сейчас со мной. Скорее всего, меня не было бы. Однако я вижу в ваших действиях не проявление какой-то особой любви и расположения ко мне с вашей стороны, а просто добросовестное исполнение профессионального долга. Долг этот благородный, вы его выполняете хорошо. Лично я весьма вам признателен. Вот и все. Не трудитесь больше писать мне, я не стану читать ваших писем, а просто их порву. Н. Пронин".

– Я думаю, рано-поздно все встанет на свои места. Как только майор вернется, я пойду к нему и поговорю обо всем. Я покажу свою рану, чтобы он понял, наконец, причины моих визитов в санчасть. Ну, а если уж и это его не успокоит, тогда…

– Фируз, я уже сказала вам, что запрещаю говорить с ним на эту тему. Мне не в чем оправдываться, а вам – тем более.

– Но почему? Пока рана не зажила, я молчал. Теперь все хорошо, и молчать глупо. Давно надо было все разъяснить.

Смородина, все еще державшая в руках письмо Пронина, стояла, нахмурясь.

– Вы внимательно прочли это письмо? – спросила она. – Что вы думаете по поводу «достойной, красивой девушки»? – Свернув письмо, она положила его в карман.

– Если он пишет правду, тогда…

– Выдумать такое трудно, значит правда. – Лена старалась быть спокойной и равнодушной. – Будем считать, что и я его никогда не любила.

Идя в медсанчасть, он никак не думал, что испортит женщине настроение.

Почувствовав, что кто-то подошел к палатке, но войти не решается, Смородина крикнула:

– Заходите, я не занята.

Явился фельдшер, лейтенант медицинской службы.

– Товарищ капитан, с какого батальона начинать прививки? У нас все готово.

– Командир второго батальона здесь. Он пойдет с вами в роты и даст необходимые указания. Так что начинайте со второго.

Приход военфельдшера положил конец неприятному разговору.

2

Преемником Гасанзаде на роте стал лейтенант Анатолий Тетерин. Старая дружба между комбатом и бойцами и командирами роты не оборвалась, и даже новички, недавно прибывшие в роту, завидев капитана, радостно оповещали друг друга: наш Гасанзаде идет!

Когда Гасанзаде пришел во вторую роту, прививки уже начались.

Братья Колесниковы, которые подверглись этой процедуре первыми, занялись гимнастикой, чтобы, как они говорили, разогнать лекарство. Зато те, кому еще предстояло получить «свое», нервничали. Ефрейтор Шариф Рахманов, услыхав о противотифозных прививках, решил улизнуть: он давно вкусил «сладость» этого укола, и в свое время два дня не мог повернуться на спину, температурил.

Фельдшер вызывал танкистов по списку, а Маша Твардовская очень точно и ловко делала им уколы.

Поняв, что улизнуть незамеченным едва ли удастся, Шариф подкатился к Мустафе.

– Земляк, хоть на что-нибудь ты годишься?

– Что могу, все знают. Я своих способностей не скрываю.

– Э-э, пустые слова. Ты докажи, что хоть чем-то можешь быть полезен…

– Кому? Тебе? – засмеялся Мустафа. – Придет время, докажу.

– Когда еще такое время придет… И зачем долго ждать? Возьми, и сейчас докажи, если ты мужчина.

Мустафа начал догадываться, куда клонит Шариф.

– А ну, давай, выкладывай, в чем дело?

– Клянусь твоей головой, Мустафа, я этого укола больше чем пули боюсь. Будь он неладен! Делаешься хуже больного. Прошу как друга: намекни своей Маше, пусть там в списке передо мной поставит «птичку». Никто не узнает. Я подойду, затем отвалю в сторону, будто получил этот проклятый укол, и все шито-крыто, никто ни о чем и не пронюхает.

– Значит, укола боишься? А послушать тебя, иногда ты прямо-таки соловьем разливаешься! Герой, да и все тут: того схватил, этого ударил, придушил, кого-то на тот свет отправил… Слушают его, уши развесили… А он, оказывается, иголки малюсенькой, короче ноготка, испугался. Вот и верь герою… Такой, слава аллаху, верзила… Похоже, трус.

– Да что ты заладил? – вскипел Шариф от подначек Мустафы. – Верзила! Трус… При чем тут храбрость? Ты мне острый нож в тело воткни, я и не охну, а вот эту проклятую иглу… я ею брезгую. – Шариф весь даже передернулся то ли от страха, то ли от отвращения. Он закатал рукав гимнастерки. – Вот видишь! Ножевая рана! Как-то мы поехали кейфовать в село Дуруджа, в Куткашен. Ты эти места знаешь, летом там рай. Выпили вдоволь. Захмелели чуть-чуть. Пошел я к роднику и увидел там свеженькую девочку… такую, знаешь, только-только созревать стала… Не удержался, сказал кое-что… Задел ее, в общем. Ну, подхожу к костру, собираюсь нанизывать шашлык на шампуры. Вдруг кто-то встал передо мной с ножом в руке. «Эй, ты, – говорит, пес этакий, к кому пристаешь?!» Всадил бы он мне нож в бок, да я локоть подставил. Руку он мне пропорол, но я все-таки вцепился в горло этому дураку и свернул бы ему голову, как цыпленку, да нас растащили. А кровь из руки фонтаном, так и хлещет. Но я даже в больницу не пошел. Кое-как перевязали, и все… А ты говоришь, я трус, чего-то боюсь. Ничего я не боюсь.

– Если бы не боялся, пошел бы и принял укол, без лишних слов, продолжал подшучивать Мустафа, хотя, откровенно говоря, начинал верить, что Шариф кое-что может. – Ты, наверное, после того удара ножом прийти в себя не можешь…

Шариф побледнел, сунул руку в карман и вытащил нож.

– Так, говоришь, я трус?

Мустафа насторожился.

– Да, трус, – повторил он.

– И даже иглы боюсь?

– Боишься!

Шариф нажал кнопку, – нож раскрылся. И не успел Мустафа даже глазом моргнуть, как Шариф воткнул нож себе в руку.

– Теперь поверил?! Поверил, что Шариф не из пугливых?

– Сумасшедший! – крикнул потрясенный Мустафа. – Сам себя поранил! Ну и дурак, ну и дурак!

Нож проник чуть не до кости, кровь стекала Шарифу в ладонь.

– Эта рана побольше будет, чем сто уколов твоей Машеньки! – Шариф победоносно оглядел тех, кто сбежался на их голоса и услышал крик Мустафы. Вот она, рана! Это тебе не иголочка паршивая, это – нож. А я, как видишь, даже и не поморщился…

– Потому что сумасшедший! – Мустафа рвал индивидуальный медицинский пакет. Дай перевяжу.

– Перевязывай, перевязывай. Я ему, видите ли, трус! Это он сказал мне, ребята. А еще земляк называется.

– Я пошутил. Если бы знал, что ты такую глупость из-за шутки выкинешь, я бы рта не открыл.

– А вот теперь, назло тебе, иду я этот проклятый укол делать.

– Иди, иди, да попроси руку йодом смазать. И перевяжут пусть как следует.

В руке возникла острая боль. Но Шариф крепился еще, улыбался через силу. Хотел казаться веселым.

Гасанзаде, обходящий с Тетериным роту, еще издали заметил, что Шариф с Мустафой стоят, чем-то явно возбужденные, в окружении группы бойцов.

– Как дела, ребята? – спросил он, подходя.