Пронин, смущаясь, съел два кусочка курицы и отодвинулся от стола.

– Да ты что, сынок? – обиделась Нушу. – Значит, не понравился тебе мой обед? А если понравился, почему не кушаешь? Ты с дороги, по морю добирался… Съешь вот огурчик, баклажан попробуй, откроется аппетит…

Пронин не понял Нушаферин, она говорила по-азербайджански, но по выражению ее лица и жестам догадался о смысле сказанного. Кушанья были незнакомые, непривычные, соленого сыра, чихиртмы и баклажан он вообще не едал, да и устал он так, что было не до еды, но, чтобы не обижать добрую старушку, он съел еще кусок курицы и запил обед ароматным чаем.

Нушаферин оглянулась на внука.

– Что делать, сыночек, Николай по-нашему не понимает, я по-русски говорить не могу, ты уж растолкуй гостю, что я сказала: так нельзя, он же мужчина, пусть кушает, иначе обижусь.

Тофик перевел слова бабушки Пронину.

Тот улыбнулся, поблагодарил еще раз.

– Больше не могу. Спасибо!

– Ну, тогда иди, отдыхай.

Когда Ази уведомил семью, что, возможно, к ним в Ленкорань приедет его сослуживец, женщины первым долгом приготовили для него отдельную комнату.

– Чувствуй себя, как дома, сынок, – сказала Нушаферин, а Тофик слово в слово перевел бабушкину речь. – Ты друг моего сына, значит, как брат ему и сын – мне. Я тебе мать. И не надо меня стесняться. Вижу, устал ты с дороги. Иди, поспи, а потом поговорим. Расскажешь нам об Ази…

Став переводчиком между бабушкой и гостем, Тофик сразу почувствовал себя повзрослевшим, и, как хозяин, повел гостя в отведенную ему комнату, где стояли кровать, стол, четыре стула и старенький шифоньер. Комната была аккуратно прибрана. Тофик помедлил, в надежде, что гость не сразу ляжет, и можно будет спросить его об отце. Он давно обдумал, о чем и как спросить майора, вот только не знал, с чего начать. Но все решила бабушка.

– Не докучай гостю, сынок, – сказала она, – дай ему отдохнуть!

И Тофик тихо выскользнул из комнаты.

Пронин так устал в пути, что единственным его желанием было уснуть. Раздевшись, он постоял около кровати, не решаясь лечь. Конечно, в госпитале койка была с сеткой, и белье чистое, но такой белоснежной и мягкой постели он уже года три не видал. Давно уж постелью ему служили деревянные или земляные нары, а чаще всего голая земля; охапка веток, соломы или сухой листвы, вещмешок вместо подушки да пыльная шинель сверху, – вот и вся постель…

Натягивая на себя легкое пуховое одеяло, он подумал: «Где-то сейчас Ази?! Что делает? Если не в бою, так все равно чем-либо занят, забыл, когда отдыхал, а я вот тут сибаритствую в его доме». Ему стало как-то неловко от этой мысли.

Повернувшись на правый бок, он закрыл глаза. И словно утонул в мягкой перине.

3

Напористый дождь в полчаса вымочил все вокруг, прибил пыль на дорогах и тропах, смыл листву деревьев. Чистый, ясный воздух был напоен запахом сырой земли, ароматом южных цветов и плодов, под тяжестью которых гнулись ветви. Птицы, попрятавшиеся перед дождем под кустами и листьями, под крышами домов, теперь звонко щебетали, радуясь солнцу.

Пронин не раскаивался в том, что приехал к Аслановым. Приветливость и предупредительность хозяев, принявших его, как родного, очень его тронула и покорила, от его сомнений, правильно или нет он поступил, послушавшись командира полка, и следа не осталось, и только мысль о том, чем он может ответить на доброту и ласку Хавер и бабушки Нушаферин, тревожила теперь его. Воздух Ленкорани тоже пошел ему на пользу. На впалых, бледных щеках майора появился румянец, лицо округлилось, как у юноши; глядя в зеркало, Николай усмехнулся: «Ну и ну! Отъелся на даровых хлебах». А тетушке Нушу, которая без устали хлопотала вокруг него, ласково говорил: «Избаловали вы меня, мама. Барином сделаете! Не успею глаза открыть, как у вас уже все готово. Привыкну, а потом что буду делать на фронте?»

Старушка уже привязалась к нему, как к родному. «Ты не из таких, сынок, – отвечала она. – Но пока здесь, отдыхай как следует! Может, еще все и кончится до твоего возвращения на фронт… Молю аллаха, чтобы пригнул он этих немцев к земле. Тогда и моя кровиночка домой вернется, вместе бы и отдохнули… А я такой обет дала: пусть только мой Ази живым и здоровым вернется, месяц буду держать пост».

Пронин недавно бросил палку. По мере того, как уменьшались боли в ногах, настроение у него поднималось, но вместе с тем усиливалась тоска по родной части, и он не знал, куда себя деть и чем заняться. Часами вышагивал он по двору и по улице, вновь возвращался во двор, а там тоска тотчас брала его за сердце. Хорошо еще, что подвернулся киномеханик Полад. Парень наведывался почти ежедневно, оказывал ему всяческое уважение, и всякий раз, когда демонстрировался новый фильм, сам приходил за Николаем. Юношеская искренность и восторженность, сердечная открытость парня пришлись Пронину по душе. Иногда Пронин и сам во время прогулок сворачивал в сторону кинотеатра; он любил наблюдать, как Полад деловито колдовал у своего аппарата. У парнишки всегда была тьма новостей и тьма вопросов о фронте, об Асланове, о танкистах – ну, практически, обо всем казалось, парень живет в Ленкорани, а сердцем – весь на войне…

Наконец, нашлось дело для майора, которое сразу его захватило.

На общем собрании колхоза, которым руководил Рза, было выдвинуто предложение: собрать молодежь, которая достигла призывного возраста, подготовить ее и отправить с пополнением в танковую бригаду Ази Асланова. Предложение получило поддержку и моментально облетело весь район и город. От юношей, в том числе и живущих в самых отдаленных селах, полетели заявления в военкомат. Пронин, узнав об этом, прямо-таки ожил и на другой день появился в военкомате.

Военный комиссар, приняв во внимание просьбу Пронина, поручил ему подготовку допризывников с таким уклоном, чтобы они могли служить именно в танковых войсках. Пронин разработал детальный план обучения, и, не будучи педагогом, но прекрасно зная предмет обучения, с первых же занятий увлек молодежь, да и сам увлекся. Магически действовало на ребят и то обстоятельство, что он служил с Аслановым, рассказывал об Асланове и обещал после обучения повезти ребят к Асланову. Немудрено, что к нему тянулись и те, кто не вышел годами.

Однажды, после очередного занятия, Пронина перехватил на пороге военкомата Полад.

– Дядя Николай, здравствуйте!

– Здравствуй, здравствуй, рад тебя видеть, как поживаешь?

– Спасибо, хорошо, – Полад уставился в землю и сказал, смущаясь: – У меня к вам дело, дядя Николай. Все хотел вам сказать, да вы теперь у нас не появляетесь… Я хотел попросить… Думаю, вы поможете…

– Пожалуйста, Полад, скажи только, в чем дело.

Полад проглотил слюну.

– Совершенно пустяковое дело для того, кто за него возьмется…

– Ты растолкуй сначала, что это за дело такое, а потом уж посмотрим, пустяковое оно или нет.

– Дядя Николай, вы майор, а он – капитан. Если вы скажете, он вас послушает… – Полад протянул Пронину, видимо, давно приготовленную и сложенную вчетверо бумагу.

Ничего не понимая, Пронин взял листок.

– Я там изложил свою просьбу, – решил пояснить Полад.

Просьба была изложена в заявлении, адресованном военному комиссару города Ленкорани.

«Хотя я не достиг призывного возраста, – писал Полад, – я хочу добровольно пойти в армию, в часть, которой командует наш земляк, полковник Ази Асланов. Даю слово, что не отстану от тех ребят, которых решили послать в танковую бригаду. Я совершенно здоров, немного разбираюсь в радиотехнике и могу быть стрелком-радистом. Очень прошу не отказать мне в моей просьбе».

Майор, свернув заявление, внимательно оглядел Полада. Тот выпрямился, поставил ноги по-военному: пятки вместе, носки врозь. Пронин невольно улыбнулся.

– Ростом ты ничего… Но выполнить твою просьбу не так-то легко. В этом деле я не могу указывать капитану. Военком мне не подчинен. Я могу попросить его, а ты возьми пока свое заявление; понадобится, – отнесешь.