Красавица-сестра, вынув изо рта папиросу, взглянула на нее с презрением, плюнула и быстро удалилась. Ужас охватил запертых в вагоне людей. Они кричали и звали, они стучали ногами и палками в стены вагона. На каждой станции из всех вагонов неслись неистовые крики и стук в двери.

Наконец, как раз в ту минуту, когда крики и стоны разрослись в целую бурю, к вагону вместе с солдатом подошел офицер в черном мундире. Это был светловолосый юноша лет двадцати, не больше. Он приблизил лицо к щели и, наморщив свой мальчишеский лоб, звонким голосом крикнул:

– Если шум тотчас же не прекратится, я расстреляю весь вагон! Понятно?

В вагоне стало совсем тихо. Расстрела все боялись. Казалось, что это еще хуже, чем смерть от голода или холода.

Полногрудая женщина умерла. Тихо откатилась к стене и лежала неподвижно. Никто не решался прикоснуться к ней. Дети плакали и кричали. Наконец, двое мужчин собрались с духом, отнесли ее в сторону и накрыли мешком.

– У нас в вагоне мертвая женщина! – крикнул на ближайшей станции патрульному приказчик с каштановыми кудрями.

– Пусть лежит. Мертвые не убегут! – ответили из темноты.

В Герлице поезд простоял целый час. Почти одновременно туда прибыл поезд из Берлина с плачущими и кричащими пассажирами, которыми были набиты восемь товарных вагонов. Оба эшелона соединили в один. Двери все время оставались закрытыми, и мертвая женщина по-прежнему лежала, покрытая мешком.

Когда совсем стемнело, длинный состав двинулся – в ночь, в холод, в снег. Большинство арестованных в вагоне, где находилась Марион, были так истощены от голода и холода, что уснули. Некоторые спали стоя, прислонясь к стене, и только немногие еще переминались с ноги на ногу и стонали. Даже старик с глубоким басом, Симон, затих. Дети давно перестали кричать и плакать. Когда поезд вдруг остановился на станции возле Бреславля, – это было ночью, – лишь немногие открыли опухшие, воспаленные глаза, по которым ударил резкий свет фонарей, пробившийся сквозь щель.

На этой станции, наполовину погребенной в снегу, Марион удалось раздобыть у пожилой сестры милосердия большой ломоть хлеба. Сестра, пораженная красотой молодой девушки, украдкой сунула ей этот хлеб.

– Берите скорее, – сказала она. – Нам это строжайшим образом запрещено.

Молодой продавец, который все время держался поблизости от Марион, поздравил ее с успехом.

– Я молю бога, – сказал он, – чтоб я попал в то же гетто, что и вы, фрейлейн.

На рассвете сменилась сопровождавшая транспорт охрана. В первый раз открыли дверь, и солдат с тусклым фонарем проверил людей по какому-то списку. Почти никто не поднял головы.

– Эти евреи зачумляют всю окрестность! – кашляя, прокричал он другому солдату, стоявшему рядом с ним. – Тут хуже, чем в свином хлеву! Выгрести надо их всех!

Стоявший рядом солдат поднял ведро воды, которое он нес в руке, облил им спящих и громко рассмеялся.

– В Польше у них найдется время поспать, – загоготал он.

Дверь снова закрыли, и поезд двинулся дальше.

Последнее, что в полусне видела Марион, было зарево доменной печи. В вагоне стало совсем тихо. Не слышно было ни разговоров, ни стонов, ни плача, ни кашля, ни единого звука.

В мертвой тишине двигался поезд по заснеженной равнине. В эту ночь мороз достиг пятнадцати градусов. На польской границе поезд задержался. Вагоны без конца простукивали молотками, паровоз маневрировал, железнодорожники что-то кричали. Вагон, в котором была Марион, отцепили и отвели на запасный путь, где он и остался. Его буксы оказались в неисправности. Когда в полдень железнодорожные рабочие открыли раздвижную дверь, они отпрянули в смертельном испуге. На них упали два замерзших трупа старых евреев с длинными обледенелыми бородами. У одного из них с лысой головы скатился котелок. И следом за ними обрушился призрак с остекленелыми глазами и седыми локонами. Рабочие в ужасе отшатнулись. Призрак окоченевшими руками прижимал к себе двух завернутых в одеяла темнокудрых девочек, тоже мертвых, со стеклянными глазами. Ужас охватил рабочих, но время было военное, они уже привыкли к страшным зрелищам. Смелее! Они очистили вагон от замерзших людей. Казалось, их было не счесть. Их рядами укладывали на снег, по мере того как извлекали из вагона. Сосчитать решили уже потом. Многие, в особенности женщины, были так закутаны в пальто и платки, что походили скорей на свертки, чем на людей. Один из рабочих, человек набожный, закрыл им глаза.

Вытаскивая из угла вагона пожилую женщину с сереброкудрой головой, они обнаружили рядом с ней красивую молодую девушку в дорогом меховом пальто, которое тотчас же бросилось им в глаза.

– Какая красавица! Как попала сюда эта итальянка? – спрашивали друг друга рабочие. Они уже собирались положить девушку на снег рядом с другими, но в это мгновение Марион вздохнула и медленно открыла свои черные глаза.

– Она еще жива! – с удивлением воскликнули рабочие и отнесли Марион в ближайшую сторожку. Ее может забрать следующий транспорт.

Здесь, в теплой сторожке, Марион мало-помалу пришла в себя. Старая, полная женщина дала ей молока с размоченным хлебом.

– В чем вы провинились, милая фрейлейн? – плача, спросила старуха.

– Не знаю, – прошептала Марион, едва шевеля губами.

К вечеру она настолько оправилась, что могла уже обдумать свое положение. По ее просьбе, старуха дала ей кусок бумаги и конверт; она медленно, с трудом написала несколько слов отцу. «Не беспокойся, мы обе чувствуем себя хорошо, – писала она, – скоро мы напишем тебе подробно».

У старухи был сын солдат, который на следующий день отправлялся в казарму в Бреславль.

– Он опустит письмо в Бреславле, – шепнула она на ухо Марион. – Никто этого не узнает.

Марион поблагодарила ее, но когда она протянула старухе сто марок для солдата, та отвела ее руку.

– От несчастных мы денег не берем, фрейлейн, – сказала она. – Да поможет вам бог!

Доставая деньги, Марион, к своему удивлению, обнаружила в сумочке плоский отшлифованный алмаз величиной с чечевицу. Она не могла припомнить, как к ней попал этот камень. Кольцо, что ли, она собиралась сделать из него?

– Возьмите этот брильянт на память, – сказала она старухе, – подарите его кому-нибудь, впрочем, может быть, это просто стекло.

На следующее утро из Берлина прибыл новый транспорт в пятнадцать товарных вагонов, и два солдата увели Марион.

Книга шестая

I

Фабиан часами ходил из угла в угол по своему роскошному кабинету. Приемная пустовала. Время от времени он останавливался перед большой картой, покрывавшей почти весь его огромный письменный стол, и углублялся в изучение синих и красных линий, тянувшихся от Белого до Черного моря, через всю необъятную Россию. Лицо его при этом становилось задумчивым, даже озабоченным.

Зимой армия несла невероятные потери. Да и как могло быть иначе? У войск ни крыши над головой, ни теплой одежды, ни крепких сапог, ни достаточного питания. Ведь война была рассчитана на шесть недель. «Шесть недель, господин полковник фон Тюнен! Москва? Петербург? – У Фабиана дрогнули углы губ. – Что ж, полковник может ошибиться, и даже генерал», – попробовал он внушить себе.

Накануне Фабиан разговорился в «Глобусе» с пожилым штабным врачом, находившимся в отпуску вследствие полного истощения нервной системы. Человек исполинского сложения, он теперь едва держал в руках бокал с вином. Они ампутировали там дни и ночи – неделями, месяцами, пока не сваливались от переутомления. Целые роты, целые полки! Армии одноногих призраков бродили по Германии, но мертвые – те молчали.

К счастью, Клотильда снабдила юного Гарри толстыми вязаными перчатками, теплыми чулками и шерстяными вещами; о нем можно не беспокоиться. Во всех письмах он клянчил вещи для друзей и солдат, которые боялись холода больше, чем смерти.

Пора бы опять раздаться голосу верховного главнокомандующего – он подхлестнет ослабевший дух народа. Ведь фюрер без обиняков заявил, что русская армия уничтожена, уничтожена раз и навсегда! И никогда ей больше не подняться. Не осталось ни люден, ни коней. Неужели и этого недостаточно?