Фабиан вынужден был удовлетворить ее просьбу и надеть свой капитанский мундир, так как она хотела сфотографировать отца и сына в военной форме. Фотография получилась отличная, и Клотильда была очень горда. Снимок даже появился в последнем приложении к «Беобахтер» с подписью: «Гаранты победы».

Однажды ветреным вечером Фабиан проводил Гарри на вокзал; поезд был переполнен офицерами и солдатами.

– Прощай, папа! – крикнул ему Гарри из окна, когда поезд тронулся. – Теперь я совершенно счастлив!

XI

Задушевный смех и былая жизнерадостность снова вернулись к Марион. Она ходила по городу в беззаботном, веселом настроении. Аресты и высылки евреев продолжались, и Марион знала об этом, но когда-нибудь должна же кончиться эта ужасная война, и тогда все снова войдет в колею. Она ежедневно по нескольку часов работала в школе, в послеобеденное время давала уроки иностранных языков еврейским детям и читала, читала. Чего только не довелось ей прочитать за эти годы! Так шло время, Марион не отчаивалась. Постепенно к ней вернулось хладнокровие, душившие ее вражда и презрение притупились, она стала снисходительнее, благоразумнее.

Вначале она приходила в неистовство и проливала горькие слезы, когда ее вчерашние знакомые и друзья отворачивались от нее, когда ее поклонники, воспитанные, образованные молодые люди, готовые все отдать за ее благосклонный взгляд, вдруг начали уклоняться от встреч с нею. Она краснела от стыда! Какие безвольные, жалкие людишки! Бывали недели, когда она изнемогала от горя. Разве не ужасно, что судьба вдруг лишила ее друзей, товарищей?

Она изверилась бы в немецком народе, если бы не оставалось еще много людей, – да, да, их было совсем не мало! – которые нисколько не изменились. Например, фрау Беата Лерхе-Шелльхаммер и Криста, как и прежде, навещали ее в Амзельвизе.

Каждую неделю Криста заезжала за ней в школу, и девушки на долгие часы отправлялись за город, «чтобы Марион подышала свежим воздухом и не хандрила». Профессор Вольфганг Фабиан тоже продолжал бывать в Амзельвизе. Позднее стал часто заглядывать к ним и учитель Глейхен, «чтобы сыграть с медицинским советником партию в шахматы». Глейхен и Марион обучил шахматной игре, и она была счастлива, когда этот суровый на вид, молчаливый человек в беседе с нею постепенно преображался и в конце концов стал относиться к ней с полным доверием. Ах, он рассказал ей тысячу вещей, о которых она, если бы не он, так никогда бы и не узнала! Откуда ей было знать о разложении национал-социалистов, об их продажности и бесстыдной лживости? Откуда ей было знать, какие гигантские силы мобилизованы против Германии? Об огромных флотах, воздушных эскадрах, армиях? Глейхен был осведомлен обо всем и во все посвящал ее. Его больная жена лежала в кровати и дни и ночи слушала передачи по радио из-за границы. Марион была поражена, узнав, что миллионы немцев ненавидят национал-социалистов, как чуму. Сам Глейхен презирал этот коричневый сброд и в своем фанатизме был еще неистовей, чем Марион.

– Мужество и терпение, терпение и мужество, фрейлейн Марион! – говорил он. – Вот увидите, весь мир восстанет против этой банды.

Есть, значит, и такие немцы! Эта мысль была отрадой для Марион. Теперь ее глубоко волновало то, что седоголового Глейхена отправляют на фронт.

Каждую неделю Марион навещала больную фрау Глейхен и очень подружилась с ней.

Нет, не так уж все безнадежно! Амзельвизские садоводы и крестьяне были так же приветливы и услужливы, как прежде. Марион все отчетливее сознавала, что только некоторые слои народа, и прежде всего развращенная молодежь, выказывают ненависть к евреям; «чернь и юношество, натасканное травить людей», – как говорил Глейхен, и это сознание вселяло в нее бодрость и надежду.

Время от времени случалось и что-нибудь неожиданно приятное. Так, ее прежний поклонник, юный Вольф фон Тюнен, награжденный Рыцарским крестом, на глазах у всех радостно приветствовал ее на Вильгельмштрассе и проводил через весь город. Конечно, капитан с Рыцарским крестом мог вести себя как ему угодно. Но все-таки это было нечто, и Марион в тот день чувствовала себя счастливой.

Бодрое настроение Марион объяснялось еще и другой причиной, о которой никто не подозревал. Большая тяжесть спала с ее души: гаулейтер забыл о ней. По-видимому, он больше ею не интересовался, и Марион вздохнула с облегчением. Ей было известно, что сначала он был в России, потом ездил по политическим делам в Бухарест и, наконец, много месяцев провел в Риме. В город он наведывался очень редко и оставался в нем несколько дней, не более. Однажды он передал ей привет через ротмистра Мена, в другой раз прислал букет великолепных красных роз, которые мамушка тут же выкинула на помойку, как будто они были отравлены. Больше она о нем ничего не слышала и благодарила за это судьбу.

В Зальцбурге состоялся съезд всех гаулейтеров рейха, о чем, по словам фрау Глейхен, передавало даже английское радио. С тех пор в городе стали упорно говорить, что Румпф снова впал в немилость, и Марион больше всех радовалась этим слухам. Поговаривали даже о том, что гаулейтер не вернется в город, в заместители ему прочили гаулейтера Тюрингии.

Но однажды, уже в конце зимы, в школу вдруг позвонили: господин ротмистр Мен намеревается возобновить уроки итальянского языка, просит, однако, Марион предварительно поговорить с ним по телефону. У Марион замерло сердце от страха. Значит, все это были пустые слухи, и гаулейтер снова в городе! Из разговора по телефону Марион узнала, что Румпф приехал надолго, он нуждается в отдыхе и просит Марион завтра отужинать у него. Других гостей он не ждет. Значит, Марион предстояло удовольствие пробыть с ним несколько часов наедине. Нельзя сказать, чтоб это ее обрадовало; впрочем, ротмистр намекнул, что гаулейтер чувствует себя не совсем хорошо. «Что ж, – сказала она себе, – и эти несколько часов скоро останутся позади. Только бы он не набрел на какой-нибудь новый замок в Польше!»

Она решила держать себя с ним, как обычно: любезно, с виду совершенно естественно, но вместе с тем все время быть начеку; мамушка отпустила ее с тысячью предостережений. Марион смеялась. Около восьми она вышла из дому; тускло светила луна, дул сильный ветер.

Ее, как всегда, встретил ротмистр Мен, но в прихожей ей помог раздеться не лакей, а старый камердинер Румпфа, служивший прежде у какого-то короля. Гаулейтер, одетый в штатское, уже спускался по лестнице к ней навстречу.

– Как я рад, что, наконец, снова вижу вас! – по-итальянски крикнул он еще с лестницы и крепко пожал ей руку. – Надеюсь, у вас все благополучно?

– Благодарю вас, господин гаулейтер! – весело отвечала Марион и рассмеялась своим обычным задушевным смехом.

– Милости прошу, – сказал Румпф. – Сегодня вам придется довольствоваться моим обществом.

Только в столовой Марион заметила, как изменился гаулейтер. Он осунулся, лицо его поблекло и пожелтело. Волосы он теперь носил чуть подлиннее, но так же тщательно причесывал их на пробор. Рыжеватые бакенбарды выглядели менее холеными, можно даже сказать, запущенными. Особенно же бросалось в глаза, что он держался не так прямо, как прежде. Куда девалась его выправка! А может быть, это ей только казалось оттого, что на нем был просторный и светлый штатский костюм?

– Вы не совсем хорошо себя чувствуете? – спросила Марион.

– Этого я не сказал бы, – ответил Румпф хрипловатым голосом, из которого, казалось, выпала присущая ему металлическая нота. – Но, видимо, я очень переутомился. Прошу вас, Марион, садитесь и будьте как дома. Надеюсь, вы довольны моими успехами в итальянском? Это все римская поездка…

– По правде говоря, я не только довольна, я просто поражена, – сказала Марион. Ее в самом деле удивило хорошее произношение Румпфа.

Старый, седой как лунь лакей прислуживал за столом, задерживаясь в комнате не дольше, чем того требовали его обязанности.

XII

– Откровенно говоря, – начал Румпф по-немецки, когда они остались одни, – я болен душевно. Русский фронт надломил меня!