Стой! Таубенхауз забыл кое о чем. Нет не забыл, такой, как он, никогда ничего не забывает, он приберег это под конец: Дом городской общины.

Дом городской общины! И это было идеей Фабиана, но он мыслил его чем-то вроде большого клуба, который будет построен не в столь уж близком будущем, а Таубенхауз говорил о здании гигантского масштаба. В нем должна была разместиться городская община, клубы, бюро партий, спортивные организации. Партий? Разве есть партии, а не только партия? В этом же здании предусматривается большой концертный зал, залы для собраний, совещаний и конгрессов; двенадцать этажей – оно будет выше собора, будет символом нашего города, всей провинции, символом нашей великой и прекрасной эпохи.

В воздух взметнулась унизанная кольцами женская рука; гаулейтер тоже поднял правую руку, и зал разразился овацией.

Но где же будет воздвигнут Дом городской общины? Он, Таубенхауз, неоднократно консультировался со своими друзьями, и, наконец, они нашли подходящее место: в Дворцовом парке наверху, где сейчас стоит Храм мира. Этот холм возвышается над всем городом, всей округой, а маленький, изящный Храм мира, сооруженный жителями города после Освободительных войн, уже свое отжил и будет теперь украшать другой уголок Дворцового парка.

Итак, вот его программа.

Да, еще! Таубенхаузу нужны деньги, деньги и деньги! Жертвы, жертвы и жертвы! Общепризнанное моральное единство горожан должно вновь выказаться во всем блеске. В приемной бургомистра лежит подписной лист, и пусть никто не стыдится вписать в него свое имя и не стесняется взглянуть, на сколько подписался другой.

– Да, и я не постесняюсь проверить это самым тщательным образом! – выкрикнул он и покинул трибуну.

Громкая и долго несмолкаемая овация и крики «Хайль!» послужили ему наградой за произнесенную речь.

Гаулейтер встал, быстрыми шагами подошел к трибуне и долго тряс руку Таубенхаузу.

IV

«Таубенхауз пробуждает ум и сердце города!»

«Таубенхауз приводит в движение духовные силы города!»

Речь его была полностью напечатана в газетах и долгое время служила основной темой разговоров. Все городские пивные и винные погребки были открыты далеко за полночь, и посетители их оживленно обсуждали каждый отдельный пункт речи бургомистра. Усталость, плохое настроение, нерешительность как рукой сняло. Возникали планы, учреждались новые предприятия, люди покупали, продавали, былая предприимчивость вновь проснулась в них, на многих улицах воздвигались леса. Все шло в гору. У каменщиков и плотников работы было хоть отбавляй. Хотя Таубенхауз кормил всех только обещаниями, да еще к тому же требовал жертв, в воздухе уже запахло деньгами, все были полны предчувствием будущих богатств.

«Наступает век Перикла», – предсказывал советник юстиции Швабах, восседая за большим столом в «Глобусе». Об этом веке Перикла он твердил каждый вечер, осушая очередной бокал. А ведь советник юстиции вряд ли станет бросать слова на ветер.

– Но деньги? Откуда Таубенхауз добудет деньги?

– Что деньги? Денег у него будет столько, сколько он пожелает.

– Сколько пожелает?

– Да, сколько пожелает.

– Если Таубенхауз выполнит только десятую часть своей программы, он и то заслужит монумент.

– Таубенхауз – гений.

Двери в приемную бургомистра были открыты настежь, горожане толпились у подписного листа, и сумма пожертвования каждого опубликовывалась в газетах с указанием его имени и фамилии.

– Я доволен пожертвованиями, – заявил Таубенхауз репортеру. – Они уже перевалили за миллион. Но есть среди нас и такие, что не внесли ни единого гроша. Я жду их. Я ненасытен.

Какой-то коммерсант пожертвовал для городского музея прекрасный шкаф в стиле барокко. Этот шкаф целую неделю стоял в витрине ювелирного магазина Николаи, украшенный изящной дощечкой с надписью: «Пожертвование коммерсанта Модерзона, Флюсхафен, 18». Общество содействия процветанию города устроило заседание в «Глобусе», продолжавшееся до утра. Историческое общество организовало экскурсию в Амзельвиз, где убеленный сединами профессор Галль, тот самый, что пришел в ратушу с медалью «за спасение утопающих» на груди, прочел на поросшей сорняком мусорной куче лекцию о раскопках древнегерманских гробниц.

Весь город пришел в движение. Казалось, слова Таубенхауза, подобно урагану, раздули угасающее пламя.

Во всех кругах городского общества, в особенности среди дам, в связи с взволновавшей всех речью бургомистра стало упоминаться имя Фабиана. О нем тоже было что порассказать.

– Знаете, такой красивый мужчина, женатый на Прахт, глава адвокатской конторы. Если вам что-нибудь нужно, обратитесь к нему. Это самая светлая голова в городе.

В один прекрасный день к Фабиану зашла фрау фон Тюнен поздравить его с большим успехом.

– Бог ты мой, какой неожиданный, но заслуженный успех! Мы гордимся вами, мой друг, в особенности, конечно, Клотильда. Она вами не нахвалится.

Фабиан скромно отклонил эти славословия.

– Мы все знаем, уважаемый, – сказала баронесса, смешно мигая своими маленькими хитрыми глазками. – Конечно, это был ваш долг, ваша обязанность многое подсказать Таубенхаузу. Я понимаю. Откуда же ему знать наш город? А Дом городской общины! Уже одно это – гениальная идея.

Фабиан улыбнулся и объяснил ей, что о двенадцатиэтажном доме он впервые узнал из речи Таубенхауза.

Баронесса посмеялась над ним.

– Вы слишком скромны, мой милый! – воскликнула она. – Ах, если бы все люди были такими идеалистами! Как это было бы замечательно! Благословение для нашего отечества! Уж самая мысль о том, что ты служишь большому делу и работаешь на благо общества, – прекрасная награда. Ваше поведение делает вам честь! Пусть же успех подвигнет вас на новые дела на благо нашего возлюбленного отечества. До с задания, я спешу, моя работа среди женщин доставляет мне много хлопот и забот, но я счастлива!

Фабиан со дня на день ждал, что Таубенхауз вновь позовет его. Но Таубенхауз молчал, он был очень занят. Гаулейтер все еще находился в городе, его каждый день видели в автомобиле. На улице перед «Звездой» все еще стояли кадки с лавровыми деревцами, как на свадьбе, а в гостинице ночи напролет горел яркий свет. Гаулейтер любил торжественные обеды, ужины, банкеты, и все знали, что он умеет обходиться почти без сна.

Наконец, Фабианом овладело беспокойство. Он стал чаще заходить к себе в контору и спрашивать, что слышно нового. Но ничего нового не было слышно. Hе найдя успокоения в конторе, он объявлял, что забыл об одном важном деле, и снова убегал.

Он усердней, чем обычно, занимался текущими делами, например неоднократно совещался с братьями Шелльхаммер, добиваясь высокой ренты, которую требовала фрау Беата. Часто заходил к ней для переговоров – ведь о таких щекотливых делах трудно было говорить по телефону. На самом же деле он просто хотел видеть Кристу. Она была неизменно приветлива и часто весело, по-дружески болтала с ним и встречала его все той же нежной улыбкой, которая потом часами ему мерещилась. Теперь она обычно краснела, завидев его.

Никто из них больше ни словом не обмолвился ни о встрече в «Резиденц-кафе», ни о мессе в Пальме на Майорке, описания которой Фабиан не мог забыть до сих пор, ни о розах, которые он прислал Кристе. У него часто являлась потребность поболтать с ней часок-другой, но в эти дни он чувствовал себя слишком беспокойно.

Однажды Криста, пристально взглянув на него, покачала головой и заметила:

– По-моему, вы за последнее время стали очень нервны, друг мой.

Фабиан засмеялся.

– Я это знаю сам, – ответил он. – Последние дни потребовали от меня большого напряжения сил. Но скоро моя контора пополнится дельными людьми, которые немного освободят меня. Тогда я опять почувствую себя лучше.

– Надеюсь, что это время не за горами.

Теплые нотки в ее голосе тронули и обрадовали его.