– Хорошо, – ответила она. И расплакалась.

По ее щекам побежала легкая странная влага. Ощущение было настолько удивительным, что она растерялась и не могла понять, что это. Но, кинувшись искать защиты у тела Герардо, она поняла, что впервые после того, как ее загрунтовали, у нее снова были слезы.

●●●

У идущей энергичным шагом к дому женщины короткие волосы, она очень худа, на ней дорогая одежда спортивного стиля: куртка, рубашка, узкие джинсы и ботинки, она в черных очках, в левой руке – сумочка. Ее скованное поведение не вписывается в окружающий ее мирный пейзаж. По обе стороны от гравийной дорожки, по которой она шагает, простирается превосходно подстриженный зеленый газон, четкие тени немногочисленных деревьев и вдалеке забор, огораживающий луг, где можно заметить нескольких пони в яблоках кофейного цвета. Дальше тянутся изгибы холмов, ковры кудрявых от травы пастбищ, пятна кустарников и лесков – весь этот влажный бескрайний пейзаж Дартмурских пустошей в западной Англии. Вечер подходит к концу, и солнце склоняется по левую руку от женщины. Дом, к которому она идет, состоит из двух крыльев: одного вытянутого, с двумя каминными трубами и восемью окнами, и второго, поменьше, перпендикулярного первому. У входной двери ожидает служанка в безукоризненном форменном платье. Она толстовата, и у нее очень белая кожа. При приближении женщины она улыбается, но та и не думает отвечать. Где-то заливается виртуозная пташка, одна из тех, что, несомненно, привлекли бы внимание естествоиспытателя.

– Добрый вечер, мисс. Пожалуйста, проходите.

Краснощекая улыбающаяся служанка говорила с уэльсским акцентом. Хоть Вуд и не ответила, служанка не утратила из-за этого ни капли своего видимого довольства жизнью. Дом был удобным и просторным; пахло благородными сортами деревами.

– Будьте любезны, подождите здесь, мисс. Господин сейчас вас примет.

Гостиная была огромной; в нее вели три полукруглые каменные ступени, сходящие вниз. Вуд спустилась по ним очень медленно, словно участвовала в каком-то театральном представлении. Ее ботинки от Феррагамо заскрипели на камне. У нее мелькнула мысль снять темные очки, но блеск остекленной стены в глубине гостиной заставил ее передумать. Эти диоровские очки шли к ее коротким волосам, на которые она наложила блики оттенка корицы. Стилист салона красоты на Оксфорд-стрит, куда она обычно ходила, порекомендовал ей костюмы спортивного типа в коричневатых и кремовых тонах. Вуд выбрала тонкую хлопчатую куртку, рубаху без ворота на шнурках и брюки в обтяжку. Сумка была крохотной, многогранной, очень легкой – казалось, что пальцы левой руки ничего не держат.

Стоя в ожидании, она быстро огляделась. Просторно, комфортно, без излишеств, в сельском стиле, решила она. «Денег у него больше, но вкусы не изменились», – подумала Вуд. Широкие ковры ручной работы, диваны неброских цветов, огромный камин и в глубине эта стеклянная стена с двойными дверями, ведущими в какой-то чудесный райский сад. Гостиную украшали всего две картины: одна стояла рядом со стеклянными дверьми, а другая у стены справа, около громадного ковра. Этой картиной был светловолосый обнаженный парень лет двадцати, прикрывавший руками лобок. Он не был окрашен, только чуть загрунтован. Было заметно, как он дышит, он часто моргал и, казалось, внимательно следил за движениями Вуд. Похоже было, что это не картина, а самый обыкновенный симпатичный парень, стоящий в гостиной без одежды. Он назывался «Портрет Джо», автор – Габриэль Мориц. Мориц относился к французской школе натурал-гуманизма. Вуд прекрасно знала это направление. Натурал-гуманизм отвергал все попытки превратить человека в искусство и поэтому резко противопоставлял себя чистому гипердраматизму. Для гуманистов картины прежде всего были человеческими существами. Они не покрывали свои модели красками и выставляли их такими, какими они были в обычной жизни, голыми или одетыми, фигуры позировали, почти не входя в состояние «покоя». Натурал-гуманисты кичились тем, что не скрывают недостатки тела: Вуд смогла разглядеть на правом колене «Портрета Джо» шрам от раны, вероятно, полученной им еще в детстве, и линию от давней операции аппендицита. Казалось, парню уже немного надоело выставляться. Пока Вуд разглядывала его, он кашлянул, набрал в грудь воздуха и облизнул губы.

Вторая картина была получше, но она вписывалась в то же направление. Вуд ее уже знала, и ей не нужно было подходить и читать название: «Девушка в тени» работы Жоржа Шальбу. Тело «Девушки в тени» было не таким грациозным, как в картине Морица. Она была похожа на студентку университета, которая решила над кем-то подшутить, сняла с себя всю одежду и застыла неподвижно. На подставках перед обеими картинами красовались характерные для ухода за картинами гуманистов вещи: маленькие подносики с бутылками минеральной воды и печеньем, которое картина могла поглощать в любое время, таблички с надписями о том, что картина пошла отдыхать или отлучилась, которые можно было вешать на стену, и даже плакат, гласивший: «Этот человек работает произведением искусства. Пожалуйста, проявляйте к нему уважение».

Вуд отвела взгляд от картин и, покачивая из стороны в сторону крохотной сумкой, прошлась по гостиной. Она ненавидела гуманистическое французское искусство и все его течения: стремившийся к искренности «сенсеризм» Корбетта, «демократизм» Жерара Гарсе и «абсолютный либерализм» Жаклин Тревизо. Картины, просящие позволения сходить в туалет или просто идущие туда, не говоря ни слова, наружные картины, бегущие под навес, когда начинается дождь, картины, договаривающиеся с тобой о часах работы и даже о позе, в которой они должны стоять, встревающие в твои разговоры с другими людьми, имеющие право жаловаться, если им что-то не нравится, или попросить у тебя то, что ты ешь, если им это понравилось. Что касается ее, ей больше нравился чистый гипердраматизм.

Послышался шум, и она обернулась. По садовой тропинке, прихрамывая и опираясь на палку, шел Хирум Осло. На нем были бежевый свитер и брюки и красная рубашка от «Эрроуз». Он был высоким и видным мужчиной. Смуглая кожа контрастировала с явно выраженными англосаксонскими чертами лица, унаследованными от отца. Черные короткие волосы зачесаны назад, брови густые и выразительные. Вуд показалось, что он не изменился, разве что немного похудел, но грустные глаза, доставшиеся в наследство от матери-индуски, были такими же. Она знала, что ему сорок пять, хотя выглядел он почти на пятьдесят. Он был очень участлив и внимательно наблюдал за всем, что происходило вокруг, стремясь обнаружить человека с проблемами, чтобы протянуть ему руку. Это изобилие солидарности старило его, по мнению Вуд, словно часть моложавости Осло переходила к другим.

Она пошла в сторону стеклянных дверей, к нему навстречу. Осло улыбнулся ей, но сначала остановился, чтобы поговорить с картиной Шальбу.

– Кристина, если хочешь, можешь отдохнуть, – сказал он ей по-французски.

– Спасибо, – улыбнулась картина и кивнула.

Только тогда он обратился к Эйприл:

– Добрый вечер, Эйприл.

– Добрый вечер, Хирум. Мы можем поговорить без картин?

– Конечно, пойдем в мой кабинет.

Кабинет был не в доме, а в пристройке на другом конце сада. Осло нравилось работать в окружении природы. Вуд заметила, что он не утратил своего пристрастия: он выращивал редкие растения и подписывал их названия на маленьких табличках, словно это произведения искусства. Пропуская Вуд в узком простенке с огромными кактусами по краям, Осло сказал ей:

– Ты очень хорошо выглядишь.

Она улыбнулась и промолчала. Быть может, чтобы заполнить паузу, он быстро добавил:

– Картины ван Тисха сняли с экспозиции в Европе не из-за реставрации, правда? Я ошибаюсь, думая, что твой сегодняшний приезд сюда как-то с этим связан?

– Не ошибаешься.

Из-за хромоты Осло шел медленно, но мисс Вуд без проблем приспосабливалась к его шагу. Казалось, у нее масса времени. Когда они вошли под свежий полог дубов, тени сгустились. Откуда-то Доносилось журчание воды.