Много раз пыталась Шурочка поднять трубку, объясниться с Денисом, вернуть человека любой ценой. Не ради себя — себя уж ладно, черт со мной, с дурой! Ради сына, Вадьки, он так к нему привязался, так они подружились! Ну, просто — отец с сыном… Об этом Шурочка могла лишь мечтать. Да и мечтать до Дениса не смела!

Записал Вадьку на бокс и на каратэ. Купил перчатки боксерские. Купил распашоночку на тесемках, кальсоники чудные — полотняные. По три раза в неделю возил в Иерусалим, не считаясь с бензином, со временем. Купил аквариум с рыбками. И кончился Вадькин медовый месяц, кончилось сыночкино счастье — вот вам и Тушия с Кадмоной, мудрость царя Соломона! Блевать хочется…

«Будь она проклята, эта вилла!».

Смотрит она на сына, чувствуя безмерную нежность, чувствуя боль, сострадание и что-то еще, чему нет названия, чья природа уже не наша, совсем не земная. Не каждой матери положено это знать, не каждой матери в это проникнуть.

Возила Шурочка сына к знаменитым невропатологам, психиатрам. Пыталась пристроить в кибуц, ибо мысль такая была — сменить ему обстановку, общественный климат, как говорится. Обидно ведь все-таки, дети кругом, как дети: буянят, дерутся, бьют стекла соседям, а этот же — как не от мира сего — ни рыба, ни мясо! Пробовала и иглоукалывание, пробовала человека с электрическими руками, который ауру якобы восстанавливает, оболочку вокруг человека, жизненный дух. Возила Вадьку к знахарям и к гадалкам — не заколдован ли сын дурным глазом? Поила травами и отварами. И в Тель-Авив попала однажды, к какой-то припадочной тетке, резмерами со слониху. Сказали Шурочке, что тетка эта общается с духами, что может сказать, кем была душа человека в прошлой жизни. Что пережил человек и какую принес память и искажения.

— Это девочка из Освенцима, в одиннадцать лет ее сожгли в крематории! — сообщила тетка, выйдя из транса. — Не удивляйтесь, большинство евреев, которые нынче рождаются, это души из крематориев, они нуждаются в особой заботе.

И Шурочка успокоилась, смирилась, ибо с Кабалой тут ничего не входило в противоречие, все объяснялось и повлекло за собой лавину других открытий, грандиозных и удивительных. Ну, как объяснить, например, это мягкое в Израиле отношение к детям: все им прощать, неслыханно баловать? Шурочка так и не видела до сих пор, чтобы взрослый ударил ребенка в Израиле…

Можно ей возразить, конечно! Можно сказать, что были мы две тысячи лет в галуте, страдали и мучались, пусть же дети наши растут на воле, как им угодно, а мы полюбуемся — свободные на своей земле! Все это так, все это тоже верно, а Шурочка все-таки хочет думать иначе, ибо есть у нее собственный, тайный ключик.

Рядом с Олендерами, на соседнем пороге живут Эдик и Белла Самары, Шурочкины приятели еще по Москве. Все трое они, между прочим, один институт кончали. Эдик опекает Шурочку, как родную сестру, без Эдика никакая вилла бы у Олендеров не состоялась. Себе цемента достанет и ей везет, себе арматуры — и ей. Трубы, краны, строительный лес, камень заказывал им в Бейт-Лехеме, архитектор был общий… Ну, а финансы? Кто пробивает финансы Шурочке в Поселенческом Агентстве? О, Эдик Самара — локомотив, а Шурочка за ним, как вагончик! Сама бы давно свалилась, ни за что бы не потянула!

Так вот, дети… Родились у Белки и Эдика двое малышей в Израиле, мальчик и девочка — чудные крохи, и оба со странностями, необъяснимыми аномалиями.

Девочка смертельно боится собак! Едва завидит щенка, как тут же трясется и падает в обморок. А крохе нет и пяти, ни разу в жизни собака ее не кусала, не облаяла, не пугала. А один только образ собачий вызывает у ребенка судороги и полное отключение сознания. Как понимать изволите?

И видится Шурочке концлагерь, гестаповцы. Людоед-овчарка бросается на человека, яростно терзает его немощное тело. И память об этом — последнее, с чем душа отлетела…

Мальчишка же, Урик, ни днем, ни ночью не расстается с оружием. Ходит, обвешанный пистолетами, автоматом, все — игрушечное, разумеется, но так он и спит, обложенный кругом оружием, так его водят в садик, в гости. Целый арсенал у Урика, горы оружия. И все он содержит в наилучшем виде, копит и бережет.

«Оружейником будет, изобретателем, — смеется Эдик. — Живет ведь в Кадмоне, все видит, все понимает, опасности взрослых передаются, ничего удивительного! И вообще — в Израиле это модно, мальчишкам идти в армию…».

А Шурочка молчит, но видит иную картину: смелая была душа, воевала камнями, палками, не хотела жизни своей даром отдать. Так и погибла где-нибудь в гетто с мечтой об оружии, чтобы на равных сражаться, и лютую жажду этой мечты принесла в новую жизнь.

Затихает бой голливудский на телеэкране, индейцы с коней и фургонов спешились, добивают раненых, грабят имущество, а форт догорает. Шурочка замерла, насторожилась: послышалась ей работа мотора у себя во дворе, и безошибочно определила, — «пежо» Эдика Самары!

Хлопнула дверца, и тут же ей позвонили.

— Вадик, открой дяде Эдику! — и поднялась с дивана, оставив вязание.

Родной человек, Эдик Самара, целует Шурочку, целует Вадика-Шая. Рыжий, сорокалетний великан, крепкой, тяжелой кости, на плече у него карабин. Именно таких евреев Шурочка хотела бы видеть в будущих фильмах и верит, что будут, что не соврут потомки!

Чует Шурочка, что заскочил к ним Эдик на одну минуту, чем-то смущен, в руке у него мешочек нейлоновый — шевелится в нем что-то живое. Не знает Эдик, с чего бы начать, и Шурочка спрашивает:

— Ты на дежурстве? А почему вдруг с машиной? А Белочка где? Да ты заходи, не стой на пороге, выпей чашечку кофе!

— Спасибо, Шурик, времени нет, мы не ужинали еще, — выпаливает скороговоркой. — Слушай, я был на горке на нашей, на Тушие, вдруг слышу из коробки твоей жуткие вопли… Это не твой котенок, случайно?

«И не подох ведь, проклятый! — испугалась Шурочка, пронзенная чем-то внезапным. — Нашел меня, прямо домой явился. Нет, это не зря, это ясно уже, это мне испытание с неба!».

И тут же заволновалась, захлопотала:

— Да он же у тебя задохнется, вытащи его оттуда! Ах, да пройди ты сначала в комнату!

Огромный Эдик Самара переступил порог, сел на диван, прямо на Шурочкино вязание, и вытряхнул на пол котенка, на коврик.

— Мамочка, кто же его раздавил? — воскликнул Вадик, трогая осторожно шерстку, глядя, как котенок извивается, вопит, а тонкие ребрышки то вздымаются, то опадают. — Ты же была там, мамочка, ты что же, его раздавила?!

— Б-г с тобою, сыночек, этой беды мне еще не хватало!

И бешено соображает: «Не будь идиоткой, какое тебе дело до этой дохлятины? Скажи Эдику человеческим языком, пусть выбросит на помойку, пусть отвезет туда, где нашел!».

— Знаешь, Эдик, ты, дорогой, иди, ты ведь торопишься. Оставь, мы им займемся, мы уж придумаем что-нибудь! Привет Белочке, целуй деток.

Утром Шурочка позвонила в Иерусалим, на работу, сказала, что опоздает, есть дело у нее — семейное, личное. Отвезла сына в Рамот, в школу, а сама поехала к ветеринару. Котенок лежал на заднем сиденье в корзиночке, согревшись в тряпках, был он отмыт, накормлен, — весь вчерашний вечер Вадик его лечил и отхаживал.

Шурочка ехала и волновалась: «В жизни случайностей не бывает, этого слова кабалист вообще не должен употреблять! С этим котенком, я чувствую, что-то крепко завязано: либо моя судьба, либо Вадькина… А может — и вилла!».

Прием ей назначен был в девять, об этом договорились по телефону, и Шурочка мучительно припоминала: «Альперт, Альперт… Ветеринар Альперт — страшно знакомая фамилия, и голос показался знакомым. Кто бы это мог быть? Ах, такая уж вздернутая была я вчера, не догадалась спросить, сосредоточиться! Ладно, на месте разберемся».

В Рамат-Эшколь приехала рано, с запасом в полчаса. Припарковала машину у «супермаркета». Котенка оставила одного и пошла прошвырнуться по магазинам.

Время пролетело мгновенно! Ничего она не успела и никаких покупок не сделала, а как вошла в антикварную лавку «Парас» к знакомому еврею из Тегерана, так и вышла в девять, вся пропахшая терпким орехом, сандалом, запахами сокровенной мечты далекого детства.