Потом я понял по ее глазам, что нам уже пора выходить, и мы пошли на берег. А там веселье было в разгаре. На одном из ковриков были аккуратно разложены бутерброды, стояли разноцветные бутылки, алюминиевые стопочки. Я даже остановился. Утром я бегал в магазин, заботливо и умело – я это знаю, что умело, – с учетом денег выбирал мясо. И знал ведь, что поеду, возможно, на целый день и что надо будет поесть, а ничего решительно не взял с собой!
– Брось, Иван! – сказала Татьяна; мы все еще держались с ней за руки. – Лукерья Петровна всего наготовила своему Веничку, не пропадать же добру. – Посмотрела внимательно на Венку, на Кешку, сказала просто: – Только не пей ничего: по всему видать – тебе придется вести машину..
– Да, уже освежились, – ответил я, присмотревшись повнимательнее к однокашникам.
– Ну хорошо, Аленушка! – веско говорил Венка. – Но ведь сама-то ты пойдешь в вуз?
– Уже и заявление, конечно, подала! – убежденно подтвердил Кешка.
– С волосами окуналась? – удивленно спросила Аннушка Татьяну.
И только тут я, да и сама Татьяна, кажется, заметили, что прическа ее испортилась, рыжие волосы потемнели, стали почти коричневыми от воды.
Татьяна села на свободное место у коврика, чуть подвинулась, освобождая место для меня. Вдруг колено мое коснулось ноги Татьяны, мы оба тотчас покраснели, отодвинулись друг от друга.
– Я-то пойду, но я – заслужила право на это! – сердито отвечала Лена Венке. – Вон как и он. – Она кивнула на меня, чуть поморщилась, увидев рядом ео мной Татьяну.
– Значит, государство зря учило нас, выбрасывало деньги на ветер? – напористо спрашивал Венка.
– Пейте и ешьте, дети мои! – хлебосольно и уже пьяновато говорила Аннушка, наливая коньяк в наши с Татьяной стопки.
– Тост! – сказал я, поднимая свою стопку; она оказалась неожиданно большой, граммов на сто. Что я буду говорить, мне было неясно; одного мне хотелось: прекратить как-то этот ненужный спор и помочь Лене.
– Подожди, всем надо налить! – строго остановила меня Аннушка.
А Кешка уже разливал коньяк по стопкам из только что открытой бутылки. Вторая стояла неначатой.
«Что только будет, если прикончить весь этот литр?!» – с легкой растерянностью подумал я.
– Заночуем! – отчаянно подмигнув, сказал Венка, будто угадал мои мысли.
И тут я понял, что не спор хочу прекратить, а как-то снять нервное напряжение, которое так и перло из Венки. Посмотрел на Татьяну: у нее опять даже уши были красными. И так мне захотелось «заночевать», как выразился Венка, все время быть с Татьяной, выкупаться на рассвете, хоть раз в жизни по-настоящему, откровенно обо всем поговорить с ней!
Татьяна почувствовала, наверно, что я гляжу на нее. Да, возможно, и не только это почувствовала. Подняла голову, поглядела мне прямо в глаза.
– Ну ладно, – поспешно сказал я, поднимая свою стопку. – За окончание школы, за новую жизнь!
Мы чокнулись, а Гусь бормотнул бодренько:
– Ощетинились и – вздрогнули! – Выпил всю стопку, свел узкие плечи, вытянул шею, показал, как именно он «вздрогнул», стал поспешно закусывать.
Я встретился глазами с Леной: она значительно смотрела на меня, через силу выпила всю стопку. И мне опять стало жалко ее. И Венка выпил, и Аннушка. Татьяна, все так же твердо глядя на меня, чуть отхлебнула из стопки и спросила:
– Ты когда обещал Валентине Ивановне вернуться? – Поставила спокойно стопку, взялась за курицу.
– Да! – сказал я и тоже поставил свою стопку. И тут как-то разом захмелевший Венка протяжно и погано выговорил, глядя на меня своими черными сливами:
– У него мать умирает, а он – за чужими девушками ухлестывает!
– Ваня! – сказала Татьяна, и глаза у нее были опять такими же, как и в том моем сне.
– Подлец! – выкрикнула Лена.
– Да уж, знаешь ли, дружище, – сказал Гусь. А я встал и поплелся в неизвестном направлении.
Даже не помню, как рядом со мной оказалась Татьяна. Она была уже одета и мои вещи несла в руках Так мы молча и шли с ней рядом, и я почему-то все никак не мог взять у нее свою одежду.
– Я зайду к Валентине Ивановне? Я кивнул.
– Знаешь, – сказала она, когда мы оказались у моря, – я решила на завод к вам пойти. А что? Ну зачем мне идти в институт, если меня ни в какой не тянет, а?…
Я остановился, стал одеваться. Сказал наконец:
– В идеале, наверно, так и должно быть.
Оделся совсем, поднял голову. Татьяна стояла вплотную ко мне. И мы вдруг поцеловались.
4
Целовался я тогда впервые в жизни. На вечеринках, к примеру, когда все целовались, приходилось и мне изображать поцелуй. Но чтобы вот так, наедине с девушкой, вот так по-настоящему, – это впервые. „И не обнять мне было Татьяну, будто руки меня не слушались. А глаза у Татьяны были испуганно и крепко зажмурены. Вообще все это длилось один миг, я только успел почувствовать, что губы у нее мягкие и чуть соленые после моря. Потом она качнулась и слегка отодвинулась. Я открыл глаза: Татьяна смотрела на меня, и в глазах ее была одна радостная доброта!
– Все совершенно точно, как во сне! – быстрым шепотом сказал я, Татьяна мигнула вопросительно, тогда я пояснил торопливо: – Я видел тебя сегодня во сне, и там было все так же, да-да! Только мы не успели поцеловаться, Венка помешал, а все остальное – так же.
Она улыбнулась, взяла меня за руку, и мы пошли. Море было тем же, и пляж, и сосны, и люди – все, как и раньше, и одновременно по-новому. Шел тихонько, чувствуя, как Татьяна ласково держит меня за руку, поглядывал на море, небо, людей: да, все – другое! Татьяна шла, опустив голову, улыбалась растерянно-радостно. Она тоже мгновенно изменилась: и тени холодного высокомерия не было в ней; длинные ресницы подрагивали, лицо было открытым, незащищенным, глупо-счастливым, какое бывает у Светки.
– И я часто вижу тебя во сне, – тоже шепотом сказала вдруг она.
К нашим нотам откуда-то подкатился волейбольный мяч. Мы с Татьяной долго озирались по сторонам, не могли понять, куда и кому его кинуть.
– Да вы слепые, что ли?! – вдруг насмешливо крикнула сбоку какая-то девушка. Пять или восемь человек стояли кружком и смеялись, глядя на нас.
Чтобы поднять мяч и кинуть им обратно, надо было отпустить руку Татьяны, Я посмотрел на нее вопросительно. Татьяна улыбнулась мне, разрешая, отпустила мою руку. Я пробежал за откатившимся мячом, поднял его, привычно, определив на ощупь степень накачки и качество покрышки, так сильно послал его в кружок, что кричавшая нам девушка отскочила в сторону, какой-то парень подставил кулак, мяч высокой свечой ушел. в небо. Парень по-свойски крикнул мне:
– Эй, попасуемся, дружок?
– Спасибо, – по-прежнему шепотом ответил я, ожидая только одного: пока Татьяна снова возьмет меня за руку. Она взяла, мы пошли, а мяч, веселая компания разом исчезли, пропали, как в кино. – Знаешь, я только сегодня понял, что ты мне еще и в школе иногда так же улыбалась.
И это опять было самым важным.
– А я давно поняла. Еще в девятом классе. Помнишь, на практике в колхозе, когда я подвернула ногу, ты пять километров нес меня до станции?
– Да… Мне еще было ни слова не сказать.
– И мне! Поэтому я так и смеялась все время над тобой.
Меня что-то хлестнуло по щеке. Оказалось, ветка сосны, мы с Татьяной снова уже были в дюнах.
Я спросил удивленно:
– А как же это могло быть, что ты поняла, а я – нет?!
– Не знаю. Я только непрерывно злилась все это время, от лета до лета.
– Потому и…
– Ну да, поэтому и к Венке на дачу ездила готовиться.
– А как ты поняла, ведь лет нам одинаково?
– А мы, девушки, наверно, все равно постарше, хоть и лет одинаково.
Татьяна вдруг поскользнулась на шишке, я автоматически придержал ее за руку, она тотчас выправилась, и лица наши оказались вплотную. У Татьяны начали медленно закрываться глаза, я сильно обнял ее и поцеловал. Уже совсем по-другому, чем до этого. Татьяна больно обнимала меня рукой за шею, и вся она была какой-то послушной, согласной, я все сильнее обнимал ее и целовал. И никогда еще мне не было. так счастливо!… Вдруг Татьяна открыла глаза, посмотрела на меня жалобно и покорно. А я увидел, что мы лежим на шишках. Глаза у нее были совсем темно-зелеными, и вся она была такой красивой! Только так же смотрела на меня. А я вдруг подумал, что ей, наверно, больно лежать на шишках. И еще мне показалось, что Татьяна чего-то ждет… Сел, отодвинулся, отвернулся, сказал, хоть слова плохо выговаривались: