За смену мы не успели смонтировать полностью экскаватор, пришлось нам задержаться еще почти на целый час. И бригада Пастухова не уложилась в смену.
Когда прозвучал гудок, мы только поглядывали друг на друга. Но работать не переставали.
Устал я так, что в институте почти спал на занятиях. Мангусов за меня подавал журнал лекторам, а Капитонова все советовала мне уйти с занятий. Даже Казя глядел на меня растерянно.
Как я приехал домой, не помню: спал и в трамвае, и в метро, и в троллейбусе.
– Ты уж не заболел ли? – испуганно спросила меня дома Нина Борисовна.
– Устал, да? – сказал Яков Юрьевич, выходя из комнаты в прихожую.
А Татьяна помогала мне раздеться, обняла, повела к кровати. Я успел ответить Якову Юрьевичу:
– То же самое, только вдвойне, – и больше ничего не помню.
18
Руку, как оказалось, дядя Федя поранил довольно сильно: с одного пальца сорвало ноготь, подозревали, что и сухожилия были повреждены. Он, разумеется, мог не работать, но молча надевал рукавицу на бинты, только чуть морщился, когда неловко брался левой рукой за детали. И все мы видели это, и Венка, конечно, тоже.
– Знаешь, Иван, – сказал однажды дядя Федя, внимательно глядя на меня, вздохнул, чуть улыбнулся. – Теперь нарядами ты будешь заниматься, а?…
– Хорошо, Федор Кузьмич.
– Ну что ж, тогда уж сразу и начнем. – И опять вздохнул, пошел в конторку к нормировщикам, а я – за ним.
Работа у нас была приблизительно одинаковой, исходный наряд на нее выписывался Тепляковой, в процессе работы в него могли вноситься те или иные коррективы, закрывала наряд та же Теплякова. Поэтому я не очень понимал, почему дядя Федя повел меня к нормировщикам. И знал я их всех, и работа их, вроде, была мне понятна.
На лестнице дядя Федя вдруг остановился.
– Ну-ка, давай покурим минутку… Угости уж старика.
Я поспешно достал сигареты, спички, дал прикурить дяде Феде, закурил сам. Мы стояли на лестничной площадке у окна, и дядя Федя сначала молчал, потом сказал, будто извиняясь:
– Поскольку теперь тебе придется заниматься нарядами, ты должен хорошенько знать нормы, даже как записана та или другая операция.
– Да я же ведь знаю…
– Так я и знал! – сказал он и снова вздохнул. – Вот потому я и завел разговор. – И стал смотреть мне прямо в глаза. – Я надеюсь, что ты поймешь правильно. Молодежи на своем веку я перевидал достаточно, разные, конечно, люди мне встречались. И такие, для которых сначала рубль, а потом работа, и такие вот, как ты.
– Да и для меня рубль…
– Помолчи уж, я-то лучше знаю. Я потому веду тебя к нормировщикам, чтобы ты познакомился как следует и с нормами на наши работы, и с выпиской нарядов. Чтобы каждый знал: он получит сполна за свой труд, понимаешь? Это должно быть, как таблица умножения, четко и понятно!
– Да ведь…
Дядя Федя меня перебил:
– А как, интересно, могло получиться, что вырос ты без отца, каждый рубль, наверно, у вас с мамой был на учете, и сам продукты ты покупал, обеды готовил – и…
– Так ведь это всего-навсего деньги!
– Нельзя всю жизнь мерить на свою мерку, надо ¦научиться понимать, что к некоторым вещам у людей имеется разное отношение, и учитывать это. – Снова вздохнул: – Да, школа, конечно, всему научить не может. Хоть и получаете вы аттестат зрелости, но не во всем вы зрелыми людьми выходите из школы, а?… – и засмеялся.
И я засмеялся, спросил:
– А не боитесь, что не в ту сторону меня научите?
– Помолчи уж, – повторил он, – я-то тебя знаю. Ну, пошли.
Около часа просидели мы у нормировщиков, и я старательно постигал все их премудрости. Оказалось, запиши «смонтировать» – оплата одна, «перемонтировать» – другая. И прейскуранты я изучил, и расценки, и даже саму форму наряда. Удивляло меня только, что нормировщицы как-то странно улыбаются, поглядывая на меня, на дядю Федю. А Вера Петухова, моя бывшая одноклассница, выскочила из своей бухгалтерий, улыбнулась:
– Поздравляю, Иванушка!
Возвращаясь, снова закурили на лестнице. Дядя Федя сказал непонятно:
– Извини, что я с денег тебя начал знакомить.
– Да что вы!… – И очень мне хотелось спросить, почему он начал меня знакомить, но уж никак не выговорить было этого.
Теперь перед началом смены я заходил в комнатку Тепляковой вместе с Игнатом Прохорычем, Вить-Витем, Шумиловым, Борисовым… Все было нормально, только они почему-то улыбались, когда я брал от нее наряд. Сначала я не понимал, а потом, оказалось, что я тут же, буквально не отходя от стола Тепляковой, начинал придирчиво изучать записанное, выискивая возможную ошибку.
А еще через несколько дней дядя Федя сказал:
– Сегодня, Иван, сходишь со мной на летучку.
– Хорошо, Федор Кузьмич. – И опять не хватило у меня сил спросить его, зачем он берет меня с собой.
Когда я сел потихоньку рядом с дядей Федей в кабинете Горбатова, первое время глаз не мог поднять от смущения: на равных со мной сидело все цеховое начальство!
Летучка всегда была короткой, двадцать минут. Каждый из присутствующих докладывал, что сделано за истекшую смену или сутки, в конце высказывал претензии к соседним участкам, бригадам, даже к Горбатову. А он сидел, пряменький и подтянутый, за своим большим столом, молчал, записывал иногда что-то, вдруг поднимал глаза на говорившего. Почти никогда никого не перебивал.
Два новых и приятных ощущения появились у меня с первого же присутствия на летучке.
Всех людей, бывших в кабинете Горбатова, я, конечно, знал, видел и в цеху, в рабочей обстановке, и вне цеха, на улице, на собраниях, в клубе. Но или уж сам вид Горбатова, сосредоточенный и подтянутый, или сам ритм летучки, деловой, четкий, временами даже стремительный, только все эти знакомые мне люди вдруг предстали передо мной в каком-то новом своем качестве. Каждый из них говорил сжато, коротко, любое свое предложение или претензию обосновывал фактами и цифрами. И сам ты, только присутствуя на летучке, только слушая других, вдруг замечал, что тоже невольно подтягиваешься внутренне и в тебе появляется настоящая целеустремленность.
А когда Горбатов делал заключение о работе цеха за сутки, говорил о плане на следующие, мне почему-то всегда казалось, что вот именно таким – подтянутым, целенаправленным – он был и на корабле.
После первой летучки я вместе с дядей Федей вошел в цех и неожиданно для себя немного иначе увидел и сам цех, и людей в нем, и всю нашу работу! Она оставалась прежней, все так же мы монтировали экскаваторы. И люди, конечно, были теми же. Только сам я будто стал сразу намного старше.
Наша бригада и бригада Вить-Витя еле-еле успевали за смену смонтировать по экскаватору. Всем, конечно, было понятно, почему это происходит.
– Хорошо хоть укладываются в норму: ведь сработаться-то еще по-настоящему не успели!… – говорил на летучке Горбатов, поглядывая на забинтованную руку дяди Феди да и на наши заметно осунувшиеся лица.
И вот я стал ловить себя на том, что и дома, и в метро, и на лекциях все думаю об одном и том же. И не то что думаю, а скорее видится мне наш цех, усталые лица, тележка экскаватора, поворотная часть его, стрела, рычаг с ковшом… Чувствовал я, что обстановка у нас ненормально-напряженная, продолжительное время так работать нельзя, надо как-то войти нам в тот ритм, что был раньше у нас в бригаде Вить-Витя. И в курилке никто из нас почти уже не бывал, и свои байки Шумилов перестал рассказывать, и дядя Федя не шутил. Вместо спокойно-деловой атмосферы, когда работать тебе любо-дорого, – и дядя Федя улыбается, и Филя показывает фокусы, и Вить-Вить частенько трансформируется в Веселого Томаса, – у нас появилась обстановка штурмовщины. И все понимали это, даже ребята из «кабэ» стали частенько появляться у нас на участке.
Но ведь технологическая схема монтажа давно установлена, каждая операция в ней – проверена двадцать раз.
Мы даже все заметно похудели. И Венка, естественно, тоже, но такой режим жизни был ему, видимо, ни к чему. Да и то сказать: сначала ты сидишь за рулем «Волги», как молодой бог, и сразу же – тебе приходится трудиться, как все нормальные люди это делают. Всю свою жизнь делают.