Одним словом, великий понтифик обладал значительным моральным авторитетом и, служа своего рода посредником между людьми и богами, воплощал самый дух римской религии. Не случайно Август, участвуя в жертвоприношениях и других обрядах, требовавших его присутствия, появлялся на них в облачении великого понтифика, прикрыв голову полой тоги.

Добившись вожделенного звания, он поспешил извлечь из него максимум пользы для укрепления своего, как мы сказали бы сегодня, имиджа. Не желая переселяться в дом на Священной дороге, он воздвиг небольшое святилище Весты, соседство с которой предписывалось правилами, на принадлежавшем ему земельном участке на Палатине и отдал его в общее пользование. Так самое древнее римское божество, чей огонь символизировал жизнь города, в чьем храме нашли приют Пенаты — хранители домашнего очага, совершило переезд на Палатинский холм, чтобы устроиться по соседству с Ромулом, Аполлоном и самим принцепсом.

Кроме того, Август произвел ревизию сивиллиных книг, в результате которой около двух тысяч оракулов были признаны апокрифами и уничтожены. Остальное отправилось на хранение в цоколь статуи Аполлона Палатинского. Так, поручая свое добро заботам вдохновителя богов, он, будучи поблизости, мог и сам следить за надежностью хранилища.

Отныне место, где он жил, стало самым священным в Риме. Корни древнейших традиций, связанных с Ромулом и Вестой, соседствовали здесь с греческим тайным знанием, позволявшим заручиться благословением богов. И сам он превратился в хранителя святилища, в котором прошлое и будущее встречались, образуя вечность.

Трибунской неприкосновенности и священного ореола, окружавшего звание верховного понтифика, вполне хватило бы, чтобы придать фигуре принцепса величие, возвышавшее его над всеми прочими людьми. Но земная его оболочка оставалась смертной, и, какие бы усилия сродни героизации он ни предпринимал, стараясь казаться вечным, не в его силах было побороть ее эфемерной сущности. Впрочем, древнеримский менталитет допускал существование в человеке неизменного и неподвластного времени начала, именуемого гением. Именно на него и опирался терзаемый болезнями Август, готовя свое посмертное обожествление.

Сделав основой этого обожествления официально признанные добродетели, он так же оставался в русле ортодоксального мышления. Его предтечей на этом пути можно в некотором смысле считать Цицерона, который в последней книге трактата «О государстве» показал, что великих деятелей после смерти ждет другая жизнь — на- небесах. Не превращаясь в богов, они попадают в эмпиреи — страну вечного блаженства. Так, стремясь придать своей личности и своей власти священный ореол, подобный ореолу древних эллинистических правителей и современных ему восточных царей, продолжавших владычествовать под римским господством, Август поставил себе на службу весь священный потенциал традиционных институтов и философских концепций, принятых римской мыслью.

Завершив разработку образа правителя, который Август стремился внедрить в сознание современников, он занялся его распространением по всем пределам Римской империи. Прежде всего следовало показать самим римлянам, которые очень плохо представляли себе, на что похож завоеванный ими мир, его огромные размеры и бесконечное разнообразие. Нам сегодня нелегко поверить в существование мира, не знавшего, что такое географическая карта, но на самом деле римляне в подавляющем большинстве понятия не имели, где расположена, например, Британия и как она соотносится с Испанией, не говоря уже о Фессалии, которую путали с Македонией [282]. Да что там говорить, если даже география Италии оставалась для многих загадкой! Работу над составлением карты мира начал Агриппа, намеревавшийся разместить ее в особом портике на Марсовом поле. Смерть помешала ему довести до конца начатое дело, о котором он поведал в своих «Мемуарах» и по поводу которого оставил распоряжения в своем завещании. Завершил его Август. При нем население города (по-латински «urbis») наконец-то увидело, как выглядит окружающий мир («orbis»), и убедилось, что первое — часть второго, но такая часть, которая способна заменить целое. Именно это имел в виду Дю Белле, когда писал:

Карта, заключив, как по волшебству, необъятность мира в свои рамки, создавала иллюзию полного господства над ним. Мало кто заметил, что на карте Агриппы расположение Бетики [284]было указано неправильно, зато каждый римлянин мог по достоинству оценить размах империи и, следовательно, величие своего принцепса. Теперь любой, только взглянув на карту, представлял, в каких местах бились римские легионы в старину и где они бьются сегодня. Теперь ничего не стоило проследить взглядом за течением Рейна, обозначавшего границу Косматой Галлии, или обозреть береговую линию Средиземного моря, очертившую Нарбон, Испанию, обе Африки, Египет, Сирию, Киликию, Азию, Вифинию, Македонию, Грецию, италийские земли. Бесчисленные острова, разбросанные там и сям по огромным просторам этого моря, все признали римское владычество — Корсика, Сардиния, Сицилия, Крит, Кипр, все Киклады. Рим подчинил себе и приручил волшебные страны, в которых когда-то разворачивались события, запечатленные в греческих мифах. И этот неисчерпаемый источник поэтического вдохновения вместе с картой перенесся в Рим.

На подступах к этому гигантскому образованию теснились покоренные царства и варварские народы. Одного взгляда на карту было довольно, чтобы вздрогнуть от опасной близости Иллирии и Паннонии, — каждому становилось ясно, что эти земли следовало завоевать, объединить Македонию с Венетией, тем самым укрепив единство империи и обеспечив безопасность Италии. Точно так же обывателю грело сердце созерцание невероятной, фантастической отдаленности Парфии, угрожавшей лишь отодвинутым глубоко на восток границам покоренного мира.

Составление карты преследовало не только зримые, конкретные, но и более отвлеченные, идеологические цели. Разумеется, карта служила наглядным подтверждением величия принцепса и в этом смысле выполняла назначение символа власти. Но в то же время карта приносила большую пользу. В годы правления Августа, когда от завоевания новых провинций империя перешла к насаждению в них своей модели управления, небывалое прежде значение приобрела география. География отвечала за «инвентаризацию» мира, объясняя, почему одни военные походы необходимы, а другие — те, которые не удавалось довести до победного завершения, — не нужны. Так, современник Августа географ Страбон утверждал, что Британия, в которой принцепс потерпел фиаско, не представляет для Рима никакого интереса.

В пространстве, описанном географами и выставленном на всеобщее обозрение в портике на Марсовом поле, Рим занимал центральное место. Из Рима разбегались по миру все дороги, в Рим же они возвращались. Эта идея получила зримое воплощение в 20 году, когда Август воздвиг на Форуме колонну, символизировавшую место слияния всех дорог империи. Выбитые на колонне надписи указывали, какое расстояние отделяет Рим от всех крупных городов мира.

Город, ставший средостением мира, не мог не быть достойным своей великой миссии. На всем протяжении своего правления Август не жалел усилий, украшая Рим. Рассказ о его градостроительной деятельности занимает немалое место в «Деяниях»:

«Курия с прилегающим вестибулом [285], храм Аполлона на Палатине с портиками, храм божественного Юлия Цезаря, Луперкал, портик близ Фламиниева цирка, которому я оставил имя Октавия, соорудившего первый портик на том же самом месте, императорскую ложу в Большом цирке, храмы Юпитера Феретрия и Юпитера Громовержца на Капитолийском холме, храм Квирина, храмы Минервы, Юноны царицы и Юпитера Освободителя на Авентинском холме, храм ларов на Священной дороге, храм Пенатов на Велии, храм Юности, храм Великой матери богов на Палатинском холме были реставрированы мною.