Битва при Навлохе сыграла в судьбе Цезаря Октавиана решающую роль — после нее с шахматной доски политики исчезла не только фигура Секста Помпея, но и фигура Лепида. Последний чувствовал себя оскорбленным поведением Цезаря, который явно старался оттеснить его от принятия важных решений. В конце концов Лепид не выдержал и вступил в тайные переговоры с Секстом Помпеем. Это предательство, отягощенное поддержкой Помпея во время войны, стоило Лепиду власти. Остаток своих дней он провел под строгим надзором, лишенный права покидать место жительства. Триумвират таким образом свелся к дуумвирату, и ни у кого не оставалось сомнений, что столкновение между двумя сохранившими влияние участниками старого пакта неизбежно.

На сцене появляется Аполлон — deus ex machina [91]

Успокоив недовольство внутри армии, распустив часть войска по домам, предварительно наградив солдат землями и деньгами, в ноябре Цезарь Октавиан смог наконец вернуться в Рим, где его ждал восторженный прием и новые почести. От должности верховного понтифика он отказался сразу, оставив ее Лепиду, но вот к предложениям, касающимся его новой резиденции, отнесся более благосклонно. Еще раньше он приобрел на Палатине земельный участок, непосредственно примыкавший к его дому, который предполагал использовать для расширения своего жилья, действительно слишком тесного. Но летом 36 года, когда он находился на Сицилии, в участок ударила молния. Цезарь Октавиан, никогда не упускавший ни малейшего повода еще раз напомнить окружающим о своем божественном избрании, решил отдать участок, отмеченный небесным знаком, в общинное пользование, соорудив здесь храм в честь Аполлона. Отдавая предпочтение Аполлону перед громовержцем Юпитером, он тем самым приоткрывал завесу над политическим курсом, которого намеревался придерживаться в ближайшие годы. Подоплека этого курса была не так проста, как может показаться на первый взгляд: Август избрал своим покровителем божество, являвшее собой антитезу Дионису, восторженным почитателем которого все активнее выступал находившийся в Египте Антоний.

Между тем Народ, по достоинству оценив религиозное рвение Цезаря Октавиана, одобрил покупку за счет казны нескольких домов, в которых свежеиспеченный триумфатор мог бы устроить себе резиденцию. Недавние раскопки дают нам хотя бы частичное представление о том, как выглядело это жилище. Закрытое со всех сторон, как и все частные дома, обиталище Цезаря служило ему укромным приютом, где домашняя жизнь государственного деятеля протекала вдали от любопытных взоров, в патриархальной простоте обыкновенного обывателя. Даже после Акциума, когда он стал Августом и владыкой империи, его жилище, внешне украшенное всеми атрибутами высшей власти, по существу продолжало оставаться закрытым прибежищем частного лица. До конца своих дней он жил в доме, в полном соответствии с натурой хозяина снаружи выставленном на всеобщее обозрение, но строго хранившем свои внутренние тайны. Вместе с тем этот дом, выстроенный по образу и подобию самого Августа, свидетельствует и еще об одной важной особенности его владельца. В отличие от эллинистических царей с их роскошными дворцами ему вполне хватало этого скромного жилища. Что касается его наследников, то они тоже предпочтут перебраться во дворцы.

Немало интересного о характере Цезаря Октавиана рассказывают нам и остатки кое-где сохранившихся фресок. Особенно любопытна одна стена, расписанная с применением приемов оптического обмана, благодаря чему создается впечатление, что стены нет вовсе. Стена, возле которой стоял грубо выполненный жертвенник, стараниями художника как бы уводит взгляд вглубь, где он теряется в далекой перспективе. Боковые стены украшены изображением театральных масок. Воображение подсказывает, что именно в этой комнате Цезарь Октавиан проводил долгие часы, размышляя об огромном театре, каким ему виделся мир, а маски, еще шире распахивая свои нарисованные рты, наверное, подсказывали ему, что он совершенно прав.

Какие мысли бродили в голове этого человека, со всех сторон окруженного почитанием, но не утратившего способности страдать? Думал ли он об освященной веками неприкосновенности плебейских трибунов, которой теперь удостоился и он? Понимал ли он, что эта неприкосновенность не только защищает ее носителя, но и отторгает его от человеческого рода? Или его больше заботило, что в некоторых провинциях ему уже теперь, при жизни, пытаются воздавать божественные почести? [92]Сын бога, повторял ли он про себя изречение, знакомое нам по трагедии Сенеки, но вполне вероятно, заимствованное у более древних авторов: «Родиться богом любому обходится слишком дорого» [93]. Ему это обошлось еще дороже, чем многим, ведь он в отличие от Геркулеса не родился богом, а стал им в 42 году, в возрасте 21 года.

Мы убеждены, что мистиком Цезарь Октавиан не был. Священный ореол, окружавший его личность, достался ему в наследство от республиканских институтов, а почести, которые он оказывал Аполлону, объяснялись исключительно политическими причинами. Судя по всему, Антоний нисколько не обманывался на этот счет, когда в одном из писем подверг суровому осуждению некий обед, вскоре названный Римом «пиром двенадцати богов». Приглашенные явились на обед в обличье богов Олимпа, а возглавил пир Цезарь, одетый Аполлоном. Слухи об этой затее могли действительно повредить Цезарю только в том случае, если к этому времени стали известны его притязания на роль божества. Рим, в котором тогда свирепствовал страшный голод, отозвался на событие целым рядом злых эпиграмм, как обычно, большей частью анонимных. Одну из них цитирует Светоний (LXX):

Столь впечатляющее бегство богов явно не согласуется с тем, о чем писал Вергилий в четвертой эклоге своих «Буколик».

Таким образом, мнения поэта и «человека с улицы» решительно разошлись. Мало того, народ наградил Цезаря прозвищем Аполлон-палач — именно ему поклонялись в одном из римских кварталов. И еще люди говорили, что, наверное, это боги съели весь хлеб.

Сицилийские победы заставили умолкнуть подобные разговоры. Горожане, наконец-то поверившие, что постоянная угроза голода отступила, встретили Цезаря шумной овацией. Гордый этим именем, которое он теперь носил, он принимал почести как должное, хотя славили его за победы, одержанные совсем другими. Разумеется, Агриппа получил свою долю заслуженных наград. Ему вручили золотой венок, который он имел право надевать на любой военный парад, а его портреты отныне изображались с атрибутами Нептуна, ибо после поражения Секста Помпея покровительство морского бога перешло к нему. О наградах другого рода, заметно укрепивших его материальное положение за счет конфискаций, произведенных в Сицилии, вслух предпочитали не говорить. Конечно, Агриппа вполне мог потребовать публичного признания за одержанные победы, которые в равной мере продемонстрировали как его военный талант, так и полководческую бездарность Цезаря. Однако он этого не сделал и предпочел сохранить верность человеку, одного имени которого казалось достаточно, чтобы обеспечить ему головокружительную карьеру.

Цезарь остро нуждался в преданных соратниках, ибо понимал: близится время решающей схватки с Антонием. Пока этот час не наступил, он сам и его приближенные, не жалея сил трудились над созданием в массовом сознании «образа врага», порой доводя его до карикатуры. Их очевидная предвзятость не помешала целым поколениям историков в поисках если не полной истины, то хотя бы некоторой достоверности поверить, что за явно искаженным представлением об этом человеке крылись реальные события романтически-драматической окраски. Действительно, история Антония и Клеопатры привычно рисует в воображении любовные, а то и откровенно эротические сцены, одновременно толкая разум к лежащим на поверхности сентенциям из разряда общих мест: о слабости человеческой плоти, о легкости, с какой мужчины не первой молодости поддаются чарам прожженных авантюристок, о поистине дьявольской притягательной силе томных восточных красавиц… Однако, как ни жаль нам разочаровывать любителей дешевой романтики, превращать Антония в жертву египетской искусительницы, заставившей его в угаре всепожирающей страсти напрочь забыть о своем долге римлянина, значит совершать грубую ошибку.