Содержание табличек ясно показывает, что клинописная литература, которую сами жители Месопотамии считали достойной переписывания и передачи потомкам, касалась прямо или косвенно деятельности предсказателей и жрецов, специализировавшихся на изгнании злых духов. Лишь весьма небольшая часть табличек содержит то, что мы, воспитанные в западных традициях, назвали бы литературными произведениями. Можно с достаточными основаниями утверждать, что имеется всего пятьдесят-шестьдесят табличек, содержащих кроме собственно эпических текстов (они занимают, как говорилось выше, тридцать пять - сорок табличек) довольно плоские наборы житейских советов, а также несколько табличек с молитвами, выражения и образы которых отличаются нестандартностью, хотя вряд ли именно эта особенность сыграла какую-нибудь роль при включении их в русло традиции.
Эпические тексты вполне созвучны эстетическим вкусам и идейной атмосфере Запада, поскольку западная культура выросла на литературных и религиозных традициях Греции и Палестины, возродившихся в новом ключе в средневековой Европе. Вот почему, сознательно или бессознательно, мы совершаем две явные ошибки: преувеличиваем значение весьма немногочисленных в месопотамской литературе эпических текстов и недооцениваем традицию в целом именно из-за недостатка текстов, к восприятию которых мы подготовлены лучше всего.
В сохранившихся фрагментах удивляет отсутствие исторической литературы: нет текстов, которые бы подтверждали, что писцы считают себя и поддерживаемую ими традицию существенной частью некоего исторического континуума месопотамской цивилизации. Правда, нам известны несколько поздних хроник, списки царей, небольшое количество копий древних царских надписей, легенды о первых царях и теологические объяснения различных исторических событий, записанные в период до стандартизации. Однако то, что могло бы связать литературные и интеллектуальные традиции, в которых воспитывались месопотамские писцы, с точными временными и пространственными координатами или с социально-экономическими реалиями, не считалось достойным упоминания.
Та же оторванность от внешних условий проявляется и в полном отсутствии полемики в литературе подобного типа. Все утверждения делаются вне зависимости от религиозного и идеологического влияния и даже политического нажима. И дело вовсе не в отсутствии возможности для выражения недовольства или критики существовавших порядков: ритуальные плачи и молитвы, написанные или переделанные специально для царей, бесчисленные предсказания в гадательных текстах давали для этого достаточный простор. Полемическая критика прослеживается в греческих текстах, где она усилена еще и дидактическим тоном изложения. Очевидно, в Месопотамии не было соперничества между школами, не существовало противоречия между культурными воззрениями писцов и их окружения, как в самой стране, так и за ее пределами. Такое противоречие постоянно ощущается, скажем, в Ветхом и Новом завете, где оно придает особый характер и напряженную остроту не только прагматическим высказываниям, но и чисто описательным пассажам. Личность писца, его верования и стремления в клинописной литературе начисто отсутствуют; в текстах не отражаются ни религиозные, ни философские воззрения, мы не найдем там конструктивных политических идей; не раскрываются и представления о роли и правах человека в этом мире.
Объясняется это весьма просто. Те тысяча двести или несколько более табличек, которыми мы располагаем, - не более чем справочная библиотека, приспособленная к нуждам предсказателей или практиков-магов, отвечавших за духовное спокойствие царей и других знатных лиц. В корпус входят также различные руководства для прорицателей, целью которых было обучить магическим наукам людей, подвизающихся в этой важной области, и дать им необходимую техническую подготовку. Литературные тексты попали в корпус случайно и вряд ли в силу их художественных достоинств, а скорее потому, что переписывание подобных текстов входило в традиционный курс обучения писцов. Таким образом, корпус текстов следует рассматривать и использовать только с учетом той цели, для которой он был составлен и сохранялся теми, кто обращался к его помощи. Что касается литературных текстов, то их надо рассматривать, прежде всего, исходя из того, какое место они занимали в русле традиции.
Однако ассириологи как в прошлом, так и в настоящем подходят к этим текстам с совершенно иной точки зрения. Они ищут в них первобытную мудрость, наполненную скрытым смыслом космологию, величие мифологических подвигов, обаяние или жестокость примитивной социальной организации и экономики, в которых отражалось бы развитие идей, лежащих за пределами исторического исследования. Ассириологи стремятся найти в них увлекательные легенды, анекдоты, свидетельства иных нравов - короче, все то, что западные ученые, начиная с Геродота, стремились отыскать на периферии своего собственного ''нормального'', как они считали, мира. И эти поиски, если судить по научно-популярным книгам, принесли плоды.
На исследовательскую работу ассириологов эта установка повлияла в различной степени. Одни ученые безнадежно запутываются в попытках прибавить сколько-нибудь убедительные ассириологические данные к Ветхому завету, другие в беспорядочно набранных примерах, вырванных из контекста, находят подтверждение новейшим модным теориям в области антропологии, истории религии или экономики. Даже лингвистические исследования клинописных текстов не свободны от предвзятости и тенденциозности. Аккадский язык, совершенно справедливо на ранней стадии определили как семитский, но при этом его стремились - и до сих пор стремятся - уложить в прокрустово ложе какого-либо иного семитского языка, который произвольно рассматривается как нормативный. Часто это происходило не из личных пристрастий ученого, а вследствие соображений, возникающих в поисках ''права на существование'' ассириологии как таковой не только в глазах представителей других дисциплин, но и самих ассириологов. Такая психологическая ситуация породила и продолжает порождать много тенденциозных, статей и книг. Та же самая причина влияет, хотя и менее заметно, на масштаб ассириологических исследований. Она оказывает немалое влияние, обычно подсознательно, на выбор тем. Предпочтение отдается определенным типам литературы, мифологическим мотивам, социальным и экономическим ситуациям, которые так или иначе соответствуют или, наоборот, противостоят тому, к чему привык воспитанный культурой Запада исследователь.
Вернемся, однако, к литературным текстам. Рассматривая их с точки зрения тем и стиля, необходимо учитывать тот факт, что имеются хотя и скудные, но все-таки бесспорные свидетельства существования в Месопотамии богатой и разнообразной устной литературной традиции. Она существовала, по-видимому, не только до того времени, когда письменная традиция подверглась стандартизации, или ''канонизации'', но также сопутствовала этому периоду и продолжалась после него. Мы знаем, например, о существовании циклов песен, главным образом любовных, отличавшихся, как это было принято на древнем Ближнем Востоке, патетической, квазирелигиозной фразеологией, военных песен, исполнявшихся во время битвы, а также песен, восхвалявших царя. Мы знаем о придворных повестях и легендах, сочинявшихся в честь царей, как грозных, так и любимых, о простонародных рассказах, порой игривых, а порой и ''соленых''. Хождение имели разные страшные предсказания, облеченные в поэтическую форму политические диатрибы, загадки и басни о животных. Мы знаем об этом благодаря отдельным табличкам, переписанным по чистой случайности и сохранившимся в единственном экземпляре, поскольку тексты такого рода не входили в русло традиции. Тем не менее, тот факт, что они сохранились, позволяет допустить наличие нескольких литературных жанров, принадлежавших к традиции, отличавшейся как по содержанию, так, вероятно, и по целям от той письменной традиции, которая составляет предмет нашего исследования. Назвать эту традицию просто устной было бы упрощением, ибо не следует игнорировать возможность того, что различия между первой и второй традициями возникли в результате или языковых условий, или использования какого-то иного нестойкого материала для письма.