– Я ничего не жду от вас, – ответила она спокойно. – Если вы хотите, я могу уйти.

Аксель улыбнулся. У него были ровные серые зубы, сильно старившие его. Но он улыбался. Руки теперь лежали перед ним на столе.

– Я представлял себе, что это значит, быть…

Он попытался вспомнить подходящее слово. Ингер Йоханне сомневалась, стоит ли помогать ему. Пауза затянулась.

– Реабилитированным, – подсказала она.

– Точно. Реабилитированным.

Он взглянул на опустевший бокал. Ингер Йоханне заказала ещё пива. У неё была тысяча вопросов, но сейчас она не могла сформулировать ни одного.

– Почему… – начала она, не зная, что хочет спросить, и перебила сама себя. – Знаете ли вы, что пресса очень скептически относилась к вашему процессу? Вам известно, что некоторые журналисты открыто издевались… выставили дураками обвинителя и свидетелей, которые выступали против вас?

– Нет.

Улыбка исчезла, однако он не выглядел раздосадованным или расстроенным. В глазах – ни искорки интереса. Совершенно спокойный голос. Возможно, он просто никак не освоится с языком. Или же просто пытается держать себя в руках, чтобы лучше понять то, что она ему рассказывает.

– Мне не давали газет.

– А потом? Вы должны были узнать это впоследствии от других, от друзей, которые у вас появились в тюрьме, от…

– У меня не было никаких друзей в тюрьме. Это не то место, где люди расположены к… дружелюбию.

– И не было ни одного журналиста, который захотел бы поговорить с вами? У меня с собой есть вырезки из газет, вы должны посмотреть их, из этих вырезок следует, что два известных журналиста пытались встретиться с вами после вынесения приговора. Я попыталась разыскать их, но, к сожалению, они уже умерли. Вы не припоминаете, о чём вы с ними говорили?

Аксель водил пальцем по краю бокала.

– Это было так давно. Я думал, все… Я думал, что все…

«Ты думал, что все хотели тебе только зла, поняла Ингер Йоханне. Ты ни с кем не желал говорить. Ты отгородился от всех и ни на кого не мог положиться. Ты не должен полагаться и на меня. Не обязан верить, что я могу что-нибудь исправить. Всё это случилось уже так давно. Никто уже не будет пересматривать это дело. Мною движет только любопытство. Мне нужно задать много вопросов. Было бы замечательно всё записать. У меня в сумке есть блокнот и диктофон. Если я всё это достану, скорее всего, ты уйдёшь. Откажешься говорить. И в конце концов поймёшь, что у меня свой собственный интерес».

– Как я сказала… – Она кивнула в сторону бокала, спрашивая, хочет ли он ещё. Он покачал головой. – …я научный работник. Я разрабатываю проект, сравнивая…

– Вы уже говорили.

– Точно. Я хотела спросить… Вы не возражаете, если я буду записывать кое-что?

Полная женщина положила счёт на стол перед Акселем. Ингер Йоханне схватила его, словно боялась, что он опередит её. Дама высоко подняла голову и скрылась в кухне. Аксель помрачнел.

– Я заплачу, – сказал он. – Отдайте мне счёт.

– Нет-нет… Позвольте мне. У меня на расходы… И вообще, это я вас пригласила.

– Give me that! ^[19]

Она выпустила бумажку. Счёт упал на пол. Аксель поднял его, достал старенький кошелёк и медленно начал отсчитывать банкноты.

– Может быть, позже я поговорю с вами, – сказал он, не отрывая глаз от денег: стопка получилась большая – купюры были измятые. – Мне нужно немного подумать. Как долго вы здесь пробудете?

– Как минимум несколько дней.

– Несколько дней… Где вы остановились?

– В отеле «Огастес Сноу».

– Я свяжусь с вами.

Он отодвинул стул и с трудом поднялся. Теперь он не очень-то был похож на того человека, который сегодня утром вскарабкался по ветхой лестнице на крышу, чтобы заменить флюгер.

– Всего один вопрос, – заторопилась Ингер Йоханне. – Пока вы не ушли.

Он промолчал, но и не двинулся с места.

– Вам что-нибудь сказали, когда отпускали из тюрьмы? Я имею в виду, объяснили вам, что произошло? Сообщили, что вас помиловали или…

– Ничего. Они ничего мне не сказали. Дали мне чемодан, чтобы сложить вещи. Конверт с сотней крон. Бумажку с адресом той комнаты, которую они сняли для меня. Но ничего не сказали. Except ^[20]одного человека… Он был в штатском. Он сказал мне, что я должен держать язык за зубами и радоваться тому, что всё так закончилось. «Держи язык за зубами и радуйся, что на свободе». Эти слова я хорошо запомнил. Но вот объяснения… Нет.

Он опять улыбнулся. Ингер Йоханне опустила глаза. Аксель направился к входной двери и исчез. Она задумчиво вращала пустой стакан, пытаясь припомнить кое-что.

В доме Акселя Сайера какая-то вещь была не на своём месте. Она обратила внимание, отметила это в уме, а сейчас никак не могла сообразить, что же это такое. Это было что-то, отлично подходящее для экстравагантного интерьера, но в то же время выделявшееся из него. Она закрыла глаза и попыталась представить комнату Акселя. Деревянная скульптура. Солдатики. Грустный саам в выцветшем костюме. Рыцарь на стене. Стенные часы с гирьками, сделанными из подков. Полка, на которой стоят всего четыре книги, она не запомнила названий. У самого входа банка из-под кофе, полная монет. Телевизор с комнатной антенной. Торшер в форме акулы, вонзившейся зубами в пол. Очень похожий на живого Лабрадор, вырезанный из куска дерева. Абсурдный набор предметов, необъяснимым образом дополняющих друг друга.

И что-то ещё. Что? Вещь, которая удивила её, но не сохранилась в памяти.

Аксель Сайер шёл быстро. Он вспоминал весенний день 1966 года. Тогда он видел Осло в последний раз. Фьорд был окутан туманом. Он стоял на корме корабля, направлявшегося в США с грузом удобрений на борту. Капитан едва заметно кивал, когда Аксель рассказывал ему всё, что с ним случилось, ничего не замалчивая. Он рассказал про долгое тюремное заключение и про то, что в Норвегии его ничего не держит. Капитан может не беспокоиться: у Акселя есть американское гражданство. Он положил на стол паспорт. Всё, чего ему хочется, это поселиться там, за Атлантикой. Если ему позволят.

Он стал помогать на камбузе. До того как они достигли маяка на шхере Дина, он почистил четыре килограмма картофеля. А потом на мгновение остановился. Он понял, что уезжает навсегда. И заплакал, не понимая из-за чего.

До этого он не проронил ни слезинки…

Он прибежал домой. Задвижка на калитке никак не хотела открываться. Рядом остановился почтальон, высунул голову из автомобиля и засмеялся, указывая на поросёнка. Аксель перепрыгнул через невысокую изгородь и вбежал в дом. Он быстро закрыл за собой дверь и улёгся в кровать. Кошка мяукала и царапала раму, пытаясь открыть окно, но он ничего не хотел слышать.

24

– И на это вы тратите время?

Ингвар Стюбё провёл ладонью по лицу, потёр щетину. На часах было начало третьего, ночь на двадцать четвёртое мая. Перед полицейским управлением Аскера и Бэрума стояли двадцать пять журналистов и почти столько же фотографов. Их удерживали перед кирпичным зданием два стажёра, которым в конце концов пришлось даже вынуть дубинки. Они медленно прохаживались перед входом, мерно постукивая дубинками по ладоням, как смешные полицейские из фильмов Чаплина. Фотографы уже собирались уходить. Некоторые журналисты поглядывали на часы. Ингвар Стюбё узнал парня из «Дагбладет». Тот зевал, подвывая и широко раскрывая рот. Потом крикнул что-то фотографу и направился к припаркованному в неположенном месте «саабу». Сел в машину, но с места не тронулся.

Ингвар Стюбё опустил жалюзи и отвернулся от окна.

– Господи, Германсен, этот бедняга и мухи не обидел.

– А кто говорит, что наш похититель обязательно должен был ранее привлекаться?

Германсен щёлкнул пальцами и выругался.

– Я не это имел в виду.

– А что же в таком случае, хотел бы я знать, ты имел в виду? На месте первого преступления обнаруживают какого-то ненормального, одетого так, словно он собирается на войну, который кончает, простонав имя похищенной девочки! А теперь он не может объяснить, где находился в четверг, четвёртого мая, когда пропала Эмили Сельбю, или в среду десятого мая, когда похитили Кима. Он даже ни черта не помнит о том, что делал сегодня в пять часов вечера!