Я невольно начала наблюдать за незнакомцем и отметила про себя, что он посматривает в мою сторону более чем заинтересованно. Впрочем, когда мы встречались взглядами, он почему-то тут же отводил глаза и никаких шагов для развития нашего знакомства не предпринимал.

Потом кто-то из медиков вспомнил о гитаре, и все за пели туристкие и студенческие песни. Потом незнакомец в свитере попросил гитару, слегка подстроив, дождался относительной тишины и заиграл. После первых же изящных переборов разговоры за столом окончательно смолкли, и он запел…

Сказать, что он хорошо пел, — ничего не сказать. Ни до ни после него я не слышала, чтобы так пели. У него был негромкий, но очень глубокий и, я бы даже сказала, тяжелый баритон, которым он владел виртуозно. С музыкальной фразой он обращался как хотел. Где хотел, ломал ритм, где хо тел — отставал, где хотел — догонял, и все получалось замечательно складно. Он был воплощенной музыкальностью. Слова он выговаривал с особым молодечеством, очень по московски. Спел он сперва булаховский романс «И нет в ми ре очей», написанный, как известно, для женского голоса. Тогда этот романс был основательно забыт и прозвучал как открытие…

Он спел еще несколько романсов, потом какую-то шутливую песенку, потом еще… Потом замолчал и отложил гитару и, сколько его ни просили, только улыбался и качал головой, приговаривая:

— Ребята, честное слово, больше ничего не умею…

— Родион, ну пожалуйста, я прошу тебя! — взмолилась Татьяна. — Ну хоть что-нибудь!

— Что-нибудь я не пою, — впервые за весь вечер улыбнулся Родион.

Значит, его зовут Родион и пришел он с Танькиным Юриком, решила я. Они, наверное, вместе работают. Татьяна крутилась у меня с утра, а Юрка заявился как раз с этой толпой гостей. Стало быть, это Танькины происки. Она спала и видела, как быстрее выдать меня замуж.

Я повнимательнее к нему пригляделась. На вид ему было лет тридцать пять — тридцать семь. У него была крепкая, начинающая лысеть голова, но прическу он носил короткую, не скрывающую лысину. Терпеть не могу эти стыдливые зачесы сбоку через всю голову.

Лицо у него было с правильными чертами, но маловыразительное… Мимо таких проходишь, не обращая внимания. Но когда он говорил или пел, лицо преображалось и ос вещалось каким-то внутренним огнем. Когда он смеялся — а делал он это довольно редко, то становился похож на большого озорного ребенка. В его темно-серых глазах начинали прыгать чертенята.

Он был чуть повыше меня, но высоким почему-то не казался. Он не выглядел и здоровяком, но был широк в плечах, крепок и надежен.

Когда я закрыла за последней компанией дверь, то услышала на кухне характерное позвякивание посуды. Я подумала, что это Надежда Ивановна осталась, и собралась сделать ей выговор, но на кухне у раковины стоял Родион и, засучив свой свитерок по локоть, ловко мыл посуду. Через плечо у него висело кухонное полотенце.

— Вы?

— Так точно! — улыбнулся он. — Не беспокойтесь, я сейчас домою и уйду.

— Зачем вы? Я бы утром все прекрасно помыла…

— Я слышал, вы это говорили своей подруге… Но когда я представил, как вы проснетесь утром и увидите этот бардак, мне стало нехорошо…

— Вы и дома сами моете посуду? — спросила я.

— Когда бываю дома, то да, — улыбнулся он.

— Из этого следует, что дома вы бываете нечасто?

— Да, довольно редко, — согласился он.

Я оказалась права — он геолог, решила я и вдруг ни с того ни с сего брякнула:

— А почему вы за весь вечер ни разу ко мне не подошли?

— Простите, не понял? — Он замер с намыленной тарелкой в руках.

— Я ведь вам понравилась…

— Бессмысленно скрывать, — сказал он, споласкивая тарелку. Он стряхнул ее, поставил в сушку и принялся за следующую.

— Так почему же вы ничего не предприняли?

— Я не очень предприимчив в этом смысле… — глядя на тарелку, сказал он. — И потом — не люблю что-либо делать наспех…

— Почему наспех?

— Я завтра уезжаю.

— Далеко?

— Очень… — усмехнулся он.

— Навсегда?

— Не навсегда, но надолго, — сказал он.

— Но до завтра бездна времени… Я хочу, чтобы вы мне еще раз спели «И нет в мире очей»…

Зачем я это сказала? До сих пор не понимаю. Ведь я смертельно устала и мечтала только о кровати. Будто кто меня за язык дернул…

Он поставил тарелку в сушку, внимательно посмотрел на меня. Я удачно скрыла зевок.

— Я обязательно вам спою как только домою посуду — он улыбнулся, — если вы к тому времени не заснете.

«Неужели он заметил, как я зевнула?» — вяло подумала я. — Тогда я пока приму душ, — сказала я, — это меня взбодрит.

И никакой романтики…

Стоя под горячим душем, я сонно подумала: «Да ладно… Он, в общем-то, ничего… И, похоже, не маньяк. Пусть он будет мне личным подарком на день рождения. В конце концов его специально для этого и привели… Надо будет Юрику спасибо сказать. Не засыпать же мне, такой красивой, одной в холодной постели…»

После горячего душа я разомлела еще больше. Когда я в купальном халате вышла на кухню, там все сияло. В гостиной был собран стол.

— Приборка закончена, — сказал он, пристально посмотрев на меня. — Теперь вам будет не так противно просыпаться. Спокойной ночи… Я ухожу…

— Но ведь вы обещали мне спеть, — зевая в открытую, сказала я.

— Но вы же еле на ногах стоите, — сказал он.

— Тогда я лягу, и это будет моя колыбельная…

Он в сомнении покачал головой…

— Стоит ли?

— Я просто не засну без колыбельной — сказала я. — Подождите здесь, я вас позову, когда лягу.

Он снова покачал головой, но ничего не сказал.

Я ушла в спальню, скинула халат, взяла было ночную сорочку, но, повесив ее на стул, юркнула под одеяло и крикнула ему:

— Заходите.

Он пришел с гитарой.

«Вот дурачок», — подумала я и, блаженно потянувшись, зажмурила глаза.

Он действительно запел. От неожиданности я открыла глаза. Как же он пел… У меня внутри что-то отзывалось на этот голос… И все же, когда он снова заиграл какое-то бравурное вступление, я положила ладонь на гриф гитары.

— Ну что вы дурака валяете? Идите сюда…

Он был очень мил. Впрочем, я отчетливо помню только самое начало. Кажется, я потом позорно заснула на самом интересном месте…

Утром на грифе гитары я нашла записку, засунутую под струны.

«Вы так прекрасны во сне!.. Мы встретимся, как только я вернусь…»

— Конечно… — зевая, сказала я. — Обязательно встретимся.

Двадцать Девятый

(1964 г.)

Первое, что я сделала наутро после своего дня рождения — это позвонила Татьяне.

— Юрик дома? — спросила я.

— Нет, конечно, а зачем он тебе? — насторожилась Татьяна.

— Хотела поблагодарить его за подарок…

— Тебе действительно баба понравилась?

Они с Юриком подарили мне роскошную румяную бабу накрывать заварной чайник. Она была в красной необъятной юбке на вате и в белой расшитой сорочке.

— Мне и мужик понравился… Всю посуду мне перемыл…

— Какой мужик?

— Ваш. Родион.

— Тот, что на гитаре играл? — деловито уточнила Татьяна.

— И пел… — подтвердила я.

— А почему он наш?

— Это ведь Юрик его привел?

— Юрик? — удивилась Татьяна. — А почему же он мне ничего не сказал?

— Ты же сама ему кричала: Родион, Родион…

— Ну и что? Мы у тебя и познакомились… А у Юрика ни одного знакомого с таким именем отродясь не было. Уж я бы запомнила… А что, ты его оставила?

— Но кто-то должен был помыть посуду.

— Ну ты, Маня, даешь! — восхищенно сказала Татьяна.

— И поблагодари еще раз тетю Клаву за треску под маринадом. Скажи, что ее смели в первые полчаса…

— Уже сказала, — задумчиво ответила Татьяна. — Кто же его привел?

— Вот и я об этом думаю… — сказала я.

Правда, думала об этом я недолго. Позвонив медикам, я выяснила, что и они видели Родиона впервые. Игорь Кантюков и Костя уехали с оркестром на гастроли, но это были явно не они. Игорек был с женой, а Костя с девушкой. Он да же отводил меня в сторону и тихонько спрашивал, нельзя ли ему с ней у меня остаться? Я сказала: «Костя, пожалей меня. Я с утра кручусь…» «Ладно, чувиха, отдыхай. Мы где-нибудь пристроимся…»