— Ах, милый Бош, — говорит Джеф. — Этот парень — просто сокровище.

Дана забавляется.

— Кончай трепаться, — возражает Скиппи, но и на этот раз он не смотрит на Дану. — Никакого приданого у меня нет.

Они снова чокаются.

— А теперь серьезно, — говорит Дане Том. — Мы с Джефом должны кое в чем признаться тебе: мы тут не случайно расписываем достоинства Скиппи. То есть мы оба искренне хотим, чтобы он нашел девушку, которая сумела бы его оценить.

Скиппи нечленораздельно рявкает. Дана неуверенно улыбается.

— Девушку, которая помогла бы ему повысить уровень самосознания, ибо все мы знаем, что Скиппи, я бы сказал, робкий гинеколог,хотя это звучит так же абсурдно, как, например, тихий артиллерист.

— Ей-ей, он умный, как радио, — говорит Скиппи Джефу.

— А ты помалкивай, понял? — просит его Джеф.

— Девушку, которая смогла бы не зациклиться на его странных закидонах, на его непристойностях, хихиканье, короче, на его сумасбродстве. Как видишь, я стараюсь рассказать тебе о Скиппи все и как можно объективнее, потому что это мой друг. Ты мне веришь?

— Нет, — весело отвечает Дана.

— Докажу тебе: если бы ты по какой-то причине спросила меня, предположим, о Джефе, я должен был бы тебе откровенно сказать — потому как он тоже мой друг, — что это натуральный гомик и зоофил.

— Насчет зоофила он перехватил, — предупреждает девушку Джеф.

— С вами было ужасно здорово, — говорит Дана Скиппи, когда незадолго до полуночи она прощается и уезжает на заказанном такси. — Благодарю за приглашение. — Вы все очень милые, — добавляет она застенчиво. — Серьезно.

— Ты не хочешь принять с нами душ? — говорит Скиппи Джефу и начинает хихикать.

Том пожимает плечами. Похоже, Дана хочет что-то сказать.

— А пан учитель тоже гомосексуалист? — наконец спрашивает она.

— Ничего особенного, правда? — говорит Скиппи после ее отъезда.

— Если ты имеешь в виду свое поведение, — отвечает Джеф, — тогда я с тобой полностью согласен.

— Мне мешало, что она жутко нервничала, — защищается Скиппи. — От нее просто несло кислым потом.

— И чему ты удивляешься, Скиппи? — вскрикивает Том раздраженно; он уже пьян. — Через год ей будет тридцать, ей хочется замуж и иметь детей, только до сих пор она встречала одних мудаков — не в обиду будь сказано. Вот и не удивляйся, что она нервничала. Ее время безжалостно убегает. Кому ей отдать ту любовь, которую она таит в себе?

Ева

С тех пор как помнит себя, она почти физическилюбит воду и купание, а впоследствии и море. Столь же любит утреннюю свежесть безлюдных пляжей — эти холодные плоские камни, что за несколько часов раскаляются до невыносимости. Они с Джефом ходят плавать еще до завтрака. Джефу уже в начале первого совместного отдыха пришлось признать, что уступает ей в скорости. Видно, ему это трудно далось.

— Я признаю, что техника у меня далека от совершенства, однако могу предположить, что физической силы у меня с лихвой хватило бы на любую женщину, в том числе и на тебя, — с улыбкой качает он головой.

Ева знает, что в глубине души он злится. В беге на любую дистанцию и на велосипеде он при желании опережает ее. Так почему же не в плавании?

— Ну ты и сильна, — говорит он, с трудом бредя к берегу в нескольких метрах позади нее. — Черт возьми, как это у тебя получается?

— Она в меня, — объясняет Джефу за завтраком Евина мама. — В молодости я участвовала в состязаниях по плаванию.

Кожа на шее у нее чуть отвисает (Ева уличает себя, что подобные наблюдения она делает с каким-то иррациональным укором). Отец, улыбаясь, показывает Еве поднятый большой палец. Они с мамой ровесники, но он выглядит моложе.

Ева каждый день берет на пляж литографические курсы лекций — несмотря на то, что сейчас август и новый семестр начнется только через полтора месяца, она уже готова ко всем экзаменам. Это тоже для Джефа загадка. Посмеиваясь над ней вместе с ее родителями, он вертит головой.

— Будет тебе, зубрилка ты наша! — говорит ей отец.

Она послушно откладывает учебники. Слово зубрилкавовсе не из отцовского лексикона. В присутствии Джефа он и мама часто ведут себя иначе, чем обычно. Ей кажется, что его присутствие изменило их, увы, к худшему. Возможно, их совместный отдых был не лучшей идеей — пригласили его, разумеется, родители. Ева лежит на совершенно новой камышовой циновке (отец купил утром на рынке сразу четыре), глаза у нее закрыты, и слушает, как прилив вновь и вновь перекатывает гальку. Солнце палит. Вдруг ей приходит на память, как тогда на Слапах Фуйкова громогласно объявила, что загар — ее тюнинг. Я, как бы сказать, драндулет цвета металлик.Думает она и об Ирене, потом почему-то о Томе.

— Хочешь намазаться? — спрашивает Джеф.

Она качает головой, но одновременно двумя пальцами касается его бедра. Он наклоняется к ней.

— Люблю тебя, — шепчет она. — Очень тебя люблю.

Она жмет ему руку, смотрит, что делают родители, и снова закрывает глаза. Море шумит. Время от времени она слышит поскрипывающие шаги, изредка какое-то посвистывание или вполголоса оброненное восторженное словцо. Присутствие Джефа, к счастью, сводит к минимуму подобные шалости — его атлетическая фигура возбуждает большее уважение, чем Ева могла бы предположить. В отличие от проходящих мимо мужчин она хорошо знает, как легко на самом деле ранить Джефа.

— Эй, пижон хренов, гляди, чтоб гляделки у тебя не выскочили! — кричит на кого-то отец.

Загорать она любит, но без прежнего пыла: когда ей было семнадцать, по весне она бегала на последней перемене домой, чтобы двадцать минут полежать в купальнике на балконе… Теперь, как только солнечный жар начинает слишком припекать, она спокойно на несколько часов прячется в тени ближайшей пинии (кстати, аромат горячей смолы она обожает). Вообще больше всего любит минуты, когда послеполуденное солнце ослабевает и пляж постепенно пустеет; исчезают цветные пятна полотенец, матери собирают разбросанные игрушки, и детский крик утихает. Гладь темнеет — всегда ей казалось, что море будто серьезничает. И чайки кричат иначе, чем утром.

— Пойдем же! — настаивает мама, которая не может дождаться, когда наконец в гостиничном номере смоет соль с волос и тела и намажется кремом. Джеф уже одет.

— Пойдешь? — спрашивает.

Она посылает их вперед. И одной из последних на пляже идет к морю. Отец насмешливо вертит пальцем у лба. Она ждет, когда все трое исчезнут из виду, и пускается вплавь. Не спешит, не делает сильных взмахов, а кружит вокруг скалистого выступа и качается на волнах. Возвратившись на обезлюдевший пляж, ненадолго ложится: не на циновку, ее, впрочем, унес отец, а прямо на один из огромных, отшлифованных за столетия валунов. Она прижимается к нему спиной, бедрами, ладонями и ступнями, словно хочет объять всю-всю его поверхность. Не вытирается, знает, что теплый камень и заходящее солнце еще способны ее высушить. Ей кажется, что сейчас, вечером, солнце каким-то образом греет сильнее, чем в полдень, — во всяком случае, его лучи ощутимей. Через полчаса, возможно, стало бы холодно, а сейчас в самый раз: ни холодно и ни жарко. Она чувствует свое тело, свою молодость и силу, но одновременно охотно отдается знакомой, скорее приятной печали, причину которой она недостаточно хорошо понимает.

Джеф

1 октября 1988 года его призывают на годичную военную службу.

Ева провожает его. Они едут в метро со станции «Готвальдов»; до отхода поезда остается еще шесть минут, и они садятся на свободную скамейку. За спиной у них нусельская долина. Джеф оборачивается: вид красных крыш, дымовых труб и телевизионных антенн сейчас представляется ему вполне живописным. Все как положено, думает он. И вдруг спохватывается: забыл объяснить Еве, как включается и выключается газовая колонка и как справиться с ее частыми поломками. Он начинает объяснять, но чувствует, что Ева слушает его вполуха. Надо было показать это дома, прямо на колонке. Поздно. Он склоняет голову и огорченно причмокивает. Ну а пойдет одна холодная вода — обратится к кому-нибудь. К Вартецкому? — обжигает его. Ева, видимо чувствуя подавленность Джефа, берет его за руку, даже целует. Она давно не делала этого. Грохот подъезжающего состава, как обычно, напоминает ему об Ирене. Он ничуть не сомневается, что Ева тоже думает о ней. Надо было ехать на одиннадцатом трамвае, к Музею. Поздно.