— Да ведь это было вчера! — воскликнула Изабель.

Якоб рассматривал лицо молодой женщины на втором листке. Явно младше Изабель, однако и он разволновался, уверившись в этом, — несомненно на нее похожа. Разыскивается, вот уже год разыскивается. Он прочитал: «Мэй Уоррен, двадцать шесть лет, рост один метр шестьдесят девять сантиметров, волосы темно-русые, особых примет нет». Он обернулся к Изабель, чтобы взглянуть на родинку на ее щеке, но она была далеко впереди, постояла в дверях, собираясь выйти, шагнула на улицу и прошла несколько шагов, так что он ничего не рассмотрел.

«Здесь не хватает ненужных мелких вещиц», — размышляла Изабель, протирая пыль. Возле небольшой стереоустановки штук двадцать дисков, на комоде кувшин для цветов и вазочка, куда Якоб кладет деньги на хозяйство. Под камин заходит, словно срастаясь с ним, светлый ковер, а решетка черная, из кованого металла. На полке два подсвечника. Легкий запах клея все еще держится в воздухе: ковровое покрытие сменили незадолго до их переезда.

На ее столе ноутбук. Каждый предмет на своем месте. Детское издательство заказало ей визитные карточки, работа почти закончена. Изабель села за стол, еще раз проверила параметры. Сделала другой эскиз: бегущий ребенок в коротком плащике. Вспомнила рисунки Андраша, вывезенные из Будапешта, где человечки бегут по улицам, а на перекрестке проваливаются в яму или взрываются. Буря снесла крышу дома, у окошек стоят жильцы, а на углу замерла пожарная машина, и пожарники отворачиваются.

Изабель вскрикнула от неожиданности, когда в соседней квартире что-то грохнули об стену. Стул? Телевизор? Истерический смех, чей-то голос, нарастающая, как у сирены, громкость. Женского голоса Изабель там никогда еще не слышала. В ужасе она смотрела на стену, где появилась маленькая трещина, но стена все-таки не разверзлась, и наступила тишина. Тихо и тихо, а Изабель сидит в напряженном ожидании. Красная тушь, черная тушь. Бумага, плотные листки. Она сдвинула компьютер, отвернула крышки у баночек, прислушалась. Вроде какой-то тонкий голосок, жужжание, а может — другой звук снаружи, издалека, самолет, какой-нибудь самолетик садится, или что там еще. Пожарная машина не показалась из-за угла, ничего не произошло. Только дверь хлопнула.

Изабель включила радио. Буря в пустыне, видимость меньше одного метра, следы теряются, «прикомандированные журналисты» — эти слова повторяют постоянно, но все равно никто не знает, что там происходит, опросы свидетельствуют о стабильности, а Тони Блэр остается надежным партнером, что бы там ни утверждали Германия и Франция. Изабель вскочила, подбежала к окну, изогнулась, чтобы увидеть, кто выходит из соседней двери: женщина, мужчина, мальчик. Она тяжело дышала, и стекло сразу запотело, так что люди за окном стали как тени. Мужчина схватил мальчика за шиворот, женщина, очень худая, смотрит куда-то на улицу, машет рукой. Никого не видно, но она, похоже, ждет. Изабель протерла стекло, однако лица женщины различить не смогла. Зато мужчина стоял ближе, повернувшись в ее сторону, лицо перекошенное, ругается на мальчика. Мальчик в куртке от школьной формы едва достает ему до уха. Пытается что-то объяснить, всматривается в окно своей квартиры. Изабель выключила радио, прислушалась, и как раз женщина завопила:

— Дэйв, прекрати немедленно!

Изабель пошла в угол комнаты, никто ведь за ней не наблюдал, никто не видел, что она делает. За камином прижалась к стене ухом, и ее поразил некий звук, вроде бы исходящий от самой стены, даже не звук, а как бы субстанция, способная издавать звуки. Изабель отпрянула, потом снова прижалась лицом к холодной поверхности и на этот раз расслышала, наверное, голос. Умоляющий голос.

Вернувшись к окну, она увидела, как у дома притормозил старый зеленый «форд», женщина села, но головы не подняла, только взмахнула руками, будто хотела кому-то возразить или поклясться в своей невиновности, а ее муж (если это был муж) прошел несколько шагов, толкая перед собой мальчика, потом тоже сел в машину, которая тронулась с места медленно-медленно, а затем набрала скорость. Изабель смотрела вслед машине и мальчику. Залитая солнцем улица казалась бесконечной, слева, вдали, виднелся угол церкви. В соседней квартире было тихо. Изабель постояла у стола между окном и стеной, экран компьютера потемнел, потом появились маленькие звездочки и луна.

Завтра день Святого Патрика. Элистер сказал, что Якобу следует пригласить ее в ресторан, но они оба не знали зачем и что это за такой праздник. Может, завтра начнется бомбежка. Может, будут первые жертвы. Погода стояла превосходная.

23

Джим видел, что кроссовки у нее грязные, короткий плащик расстегнут, потому что на солнце жарко, и развевается на ветру, открывая крепкие ее ноги. Казалось, слышен шорох, легкий шелест ткани. Она шла впереди. Ножки чуть полноватые, но красивые, прямые, ровненькие, и кроссовки, и плащ по колено, голые икры, и солнце светит, словно и вправду наступила весна. Скоро год, как он поселился в этой квартире. Бывают такие улицы, где время стоит на месте. И дома стоят. Их ремонтируют, их сдают внаем, жильцы въезжают и выезжают, но перемен никаких, мир и спокойствие. Он вспомнил, как впервые открыл дверь ключом Дэмиана, осмотрелся и понял, что квартира будто создана для него и Мэй. Но ведь Мэй осталась тогда с Беном, и сирена «скорой помощи» звучала у него в ушах, пока он бежал по совету Бена, «давай, тебе надо сматываться». Мэй понравилась бы эта улица, и палисадник бы понравился, узкая полосочка газона.

Девушка перед ним остановилась и протянула руку, хотела дотронуться до ствола одного из платанов, чья кора напоминала пятнистую звериную шкуру. Затем она пошла дальше, свернула направо. Спина выпрямилась, словно она глубоко вдохнула и удерживала дыхание. Джим промычал начало какой-то мелодии. Вдруг ему показалось, что он готов заговорить с нею, что он легок и полон надежд и с него сняли проклятие. Это отец его проклинал, это отец проклял Джима. «И в церкви кого-то проклинают, и собственные дела тоже становятся проклятием, — размышлял Джим, напевая, — неправота и безнаказанность, хотя о них не вспоминаешь; вообще ни о чем не вспоминаешь». Он остановился прикурить сигарету.

Так они шли по Лейтон-роуд к станции «Кентиш-Таун», девушка достала из кармана желтый проездной билет, сунула в прорезь и оказалась за турникетом. Толстуха с хозяйственной сумкой протиснулась вперед раньше Джима, а он увидел, что эскалатор не работает, придется идти вниз по винтовой лестнице слева. Толстуха давай ругаться, уцепилась за рукав дежурного в синей форме, а Джим прошмыгнул без билета через турникет, оказавшийся открытым. Из шахты поднимался затхлый воздух; Джим увидел ровные ступени, кругами уходящие книзу, захватанные перила, кафельные стены. Вперед, вниз. Кроме легкого свиста воздуха, поднимающегося из недр, ничего не слышно. Девушка в кроссовках проворно бежит по ступенькам, шаги не слышны.

Джим стиснул зубы, голова кружилась, казалось, вот-вот он достанет ее рукой. Понесся по лестнице навстречу изжелта-зеленому тусклому свету, как вдруг его прошибло потом. «Однажды они взорвут туннель, — твердил Элберт, — сам узнаешь, каково это, когда рушатся своды и люди воют в темноте». Какой-то старик осторожно нащупывал ступени, цеплялся за перила, Джим его обогнал, мчась все быстрее и быстрее, вот он почти внизу, ясно, она едет в центр, но, даже окажись он на нужной платформе, она-то могла уже уехать. Джим споткнулся, едва не налетев на стену, еще один поворот, шесть ступенек до платформы. Вот. Сквозняк сильнее, огни последнего вагона, клацанье цифрового табло. Он ведь и в лицо ее не знает. Носится пыль, воняет затхлостью, душно до тошноты, он с отвращением поморщился, а тут подоспели и толстуха, и старик, а на цифровом табло появилось объявление о следующем поезде.

Несмотря на запрет, однажды у его двери появился Дэйв в грязной куртке не по размеру, с кровоподтеком под глазом. Неудовольствие, с каким Джим открыл ему дверь, явно ошарашило мальчика, и вид у него стал виноватый. Однако Джим разрешил войти, достал из холодильника две бутылки пива, сердито, со стуком, поставил одну на стол и указал Дэйву, где сесть. И тот сел, забился в уголок. Что-то в нем напоминало Хисхама — незлобивость? Как у тех, кто ходит на демонстрации против войны, против зла, у сотен тысяч решительных миролюбцев. Дэйв смотрел на Джима, во взгляде читалось: я верю в добро. Забился в уголок и плетет про засаду, которую устроили ему те парни из школы, которые рвались в добровольцы, а он сказал, мол, иракцы ни при чем, мирные люди вообще ни при чем. Плетет про темную, которую ему устроили за выступление против войны, и Джим морщился, но слушал, налил ему еще пива, выждал немного и принес одеяло, как будто пора спать. Дэйв глянул на него с благодарностью. И тут Джим рывком стянул с него одеяло, потряс им на весу, как дразнят собаку, и лицо Дэйва перекосилось от страха, сейчас выгонят, он ерзал на месте, дрожал: убежища не нашел, вранье не проходит. «Не бывает убежища навсегда, — вздохнул про себя Джим, — треснет по швам, как картонная коробка». Наблюдал за мальчиком, загнанным в угол, и ему было противно.