А мы все суетились вокруг буровой установки. Лебедка подняла из ямы очередную порцию обломков, два или три больших ковша, и ссыпала их в стальной бак на колесиках.

Я оставил их — пусть вкалывают — и пошел в мастерскую описывать новые образцы.

Я вытолкнул бак на середину помещения, надел рабочие рукавицы и принялся рыться в камнях и пыли.

Извлек два-три куска гранита, ни большие, ни маленькие, в самый раз для описания. Приготовил специальный ящик, поместил в него камни. И тут заметил на одном из них цветное пятнышко. При свете я без труда разглядел, что это, скорее всего, какое-то маленькое ископаемое. Похоже, коготь или очень острый зуб.

В баке наверняка были и другие останки древней зверушки — вот бы ее восстановить!

Я снова погрузил руки в кучу камней и отыскал еще с десяток похожих окаменелостей, но в целую картинку они не складывались. Я выложил еще несколько когтей и кое-что поинтереснее — перепончатое, как у летучей мыши, крыло, челюсть странной продолговатой формы и несколько фрагментов, распознать которые не удалось.

Я был взволнован своим открытием, но ни слова не сказал о нем Дайкири. Мне хотелось быть первым — вдруг повезет, какой-нибудь ученый заинтересуется, отстегнет мне на чай и скажет доброе слово. Больше мне ничего не надо, но что мое, то мое, делиться я ни с кем не намерен, так что молчок.

Не одни только хорошие воспоминания остались у меня от грибной жизни — есть и другие, скверные, но настолько более общие, что их можно считать за одно, растянувшееся на много лет мрачным фоном, на котором мелькают там и сям сносные картинки.

Это одно плохое воспоминание слишком расплывчато, чтобы я мог его описать. Оно похоже на что-то растяжимое и мягкое, серо-черное, во мне самом и во всем, что окружало меня в этом мире. Воздух, земля и вода были мягкими, растяжимыми, серо-черными, небо, пища, все мое тело — тоже мягкими, тоже растяжимыми, тоже серо-черными.

Воздух, отравленный, загаженный этим растяжимым, мягким и серо-черным, пах мертвечиной, и так же пахли моя постель, моя одежда, деревья, цветы, тротуары.

Девушек, на которых я пялился вместе с друганами-грибами издалека, никогда к ним не приближаясь по причинам, о которых было сказано выше (не белые, не пушистые и все такое), я бы назвал потенциально хорошими воспоминаниями. Они скользили, точно водомерки, едва касаясь длинными ножками серо-черной субстанции, грациозно и беззаботно, как и полагается тем, кто парит, в отличие от тех, кто тонет. А я, изнывая от ревности и зависти, листал журналы с фотографиями водомерок — таких же грациозных, но ручных, уже раздетых и раскрытых на радость грибам.

Но с каждой картинкой я все дальше уходил от мира живых, все глубже погрязал в растяжимом, мягком, серо-черном, и чувствовал, как эта субстанция овладевает мной.

Я великий первооткрыватель. Может быть, даже величайший из всех.

Назавтра лебедка подняла и ссыпала в мой бак новую порцию камней. Я порысил в мастерскую и заперся, чтобы продолжить поиски.

Я нашел, как и ожидал, еще несколько когтей — или зубов, — кусочки костей и перепончатых крыльев и тщательно все рассортировал — зубы к зубам, крылья к крыльям.

И вот тут-то я сделал открытие — невероятное, небывалое, немыслимое, далеко превзошедшее все мои надежды.

Методично перебирая камни, я вдруг наткнулся на маленький кусочек металла — тронутый ржавчиной, но в довольно хорошем состоянии. И, что самое удивительное, этот кусочек металла имел четкую форму — наконечника стрелы или копья. А порывшись еще, я обнаружил наконец целый предмет — маленькие вилы.

Я прибил несколько полочек к стене в дальнем углу мастерской, где их никто не мог увидеть, и разместил на них свои находки, как в музее.

Передо мной лежали все острые зубы, по ранжиру, от маленьких до больших. Над ними я водрузил найденные сегодня черепа, они смахивали на крокодильи, только покороче. По одну сторону от них разложил кусочки перепончатых крыльев, красивые, точно кружевные, по другую — куски вил и обломки не пойми чего.

Если вы думаете, что я ничего не понял, то ошибаетесь. Я знаю, что нашел, тут и последний дурак дотумкал бы, — это куски ада.

Черепушки демонов, крылышки демонов, когтистые лапки, державшие маленькие вилы, — вот что лежит на моих полках.

Мы добурились до потустороннего мира. Ад существует, и бур приближается к нему. Он уже достиг периферии, где скопились останки старых мертвых демонов и их старые заржавевшие вилы.

Я — великий первооткрыватель, это я уже говорил, и вот она — моя Америка. Но я открыл не какой-то там континент, полный золота и добрых дикарей. Я открыл Бастилию рая, которую Господь предпочел убрать во тьму земную, чтобы не терпеть ее у врат Своих. Этот гордец не терпит обломов и непочтения, поэтому определил нам под ноги проклятых, презревших милость Его, и их неотесанных тюремщиков с тарабарскими именами — тьфу ты, Сатана, Люцифер, Велиал.

По идее такое открытие должно было нагнать на меня страху. Нормальной реакцией было бы сообщить начальникам, и те вызвали бы военных, чтобы очистить пещеру. Окопавшейся нечисти предъявили бы ультиматум, потом бросили бы пару гранат со слезоточивым газом — и вся банда демонов быстренько вылезла бы наружу, заходясь в кашле и плача серными слезами. Под прицелами девятимиллиметровых «узи» они бы побросали свои вилы и отправились под конвоем в лагеря, где отощали бы как грабли и натерпелись унижений, — то-то солдатня потешалась бы над их рожками, длинными мордами и раздвоенными хвостами. Их бы подвергли пыткам, пилили бы зубы, рвали крылья, ломали ноги, в общем, уморили бы медленной смертью, чтобы они узнали, что такое страдание.

Да, все произошло бы именно так, будь у меня хоть толика злого умысла. Но что-то во мне противилось и мешало их выдать, может быть, моя большая шляпка или остатки корешков — сам не знаю.

Так что я никому ничего не сказал и стал как бы святым Петром наоборот — стражем у врат ада. Но существование моего ада я должен скрывать, чтобы он выжил и избежал ненависти полковников и сержантов, я — буфер между миром мертвых и миром живых…

Для поднятия духа — то, что надо, он у меня на высоте.

Рискую повториться, но все же скажу, что всегда чувствовал себя грибом посреди поля лютиков. У нас была одна земля и одно небо, но я рос безобразным и вонючим, а золотистые цветочки вокруг кокетливо покачивали головками, соблазняя бабочек, которых от меня воротило.

Как я попал на это поле — мне неведомо. Понятное дело, если лютик растет на поле лютиков — тому может быть масса причин, а вот мое присутствие можно объяснить разве что судебной ошибкой. Положение — хуже не бывает: друзей не завести, мучат всевозможные комплексы, ненависть к себе, зависть, обида и все такое.

Жил-был, стало быть, среди беззаботно буйного цвета больной на голову гриб, мечтавший одновременно о щедрых на пыльцу тычинках соседей и об ином мире, где сумрачно, сыро и множество грибов. Я не создан для солнца, для лютиков, я вообще ни для чего на свете не создан. Я гриб, я рожден для влажных глубин земли, для теплого сумрака, неподвижного воздуха и близости мертвой материи. Та самая субстанция, что на глазах покрывала мало-помалу поверхность земли, была симптомом моей, так сказать, случайности: мой организм очень скверно реагировал на плохие условия и, как мог, искал другую, более подходящую среду — подвалы, сточные канавы и друзей-соседей в больших шляпках.

Субботний вечер здесь — это святое. Все рабочие заливают глаза и рассказывают друг другу между двумя рюмками, кому, когда и как вставили. Дайкири валялся на своей койке и пялился в потолок — под кайфом ему там мерещились всякие похабные штучки.