— Хорошо. Иди. Я ведь не держу тебя. Но послушай, не все ли равно, если ты останешься здесь только на полчасика. — Она повернулась на бок, и его глаза не могли удержаться, чтобы не проследить за движением ее тела. «Она теперь холодна, — подумал он, — но я бы мог согреть ее».

— Иди, — сказала она. — У тебя не будет другого шанса, но мне все равно. Я чувствую какое-то беспокойство — это все проклятая весна. Я пойду к Генри. Он стар и устал, но я думаю, что он больше мужчина, чем ты. — Она хоть и сказала, что уйдет, но никуда не уходила и не сводила с него слегка насмешливых глаз. Эндрю облизнул пересохшие губы. Ему захотелось пить. Он больше не пытался отвести взгляд от ее тела. Теперь он знал, что не сможет уйти.

— Я остаюсь, — сказал он. Он поставил колено на кровать, но ее руки оттолкнули его.

— Не так, — сказала она. — Я не проститутка. Разденься.

Он поколебался с минуту и посмотрел на свечу.

— Нет, здесь должно быть немного света, — шептала она с легкой дрожью возбуждения в голосе. — Так, чтобы мы могли видеть друг друга.

Он нехотя повиновался. Он чувствовал, что воздвигает барьер времени между Элизабет и какой-то помощью, которую мог бы ей оказать. Даже теперь он не мог забыть грезу, фантазию, как угодно назови, привидевшуюся в свете свечи; она отступила, когда он почувствовал, как девушка прижалась к нему всем телом.

— Ближе, — сказала она.

Его пальцы сжали ее, впиваясь в плоть. Он зарылся ртом между ее грудями. Он ничего не видел, только слышал, как она тихонько засмеялась.

— Так ты мне больно не сделаешь, — сказала она.

Он открыл глаза и сперва подумал, как странно, что свеча горит серебряным пламенем. Затем он увидел, что свеча погасла, а свет был началом дня. Он сел и посмотрел на свою подругу. Она спала, слегка приоткрыв рот, тяжело дыша. Он с отвращением перевел взгляд с ее тела на свое. Затем осторожно дотронулся до ее плеча, и она открыла глаза.

— Я должен что-нибудь набросить, — сказал он и, повернувшись спиной, спустил ноги с кровати.

По ее голосу он заключил, что она улыбается, но ее улыбка, которая в темноте казалась призывом страстной тайны, теперь выглядела пустой и машинальной. Он ненавидел себя и ее. Он чувствовал, что последние несколько дней шел по краю новой жизни, в которой мог научиться мужеству, даже самоотверженности, теперь же снова упал в грязь, из которой выбрался.

— Тебе понравилось? — спросила она.

— Я вывалялся в грязи, — сказал он, — если это то, что ты имеешь в виду.

Он представил, как она надувает губы, и возненавидел эту гримасу.

— Разве я не приятнее всех тех женщин, которыми ты хвастался?

— Ты заставила меня почувствовать себя грязнее, — ответил он. А про себя подумал: «Из грязи не выбраться. Я был так глуп, что вообразил, будто выбираюсь, но теперь погрузился так глубоко, что наверняка дошел до дна». — Я готов себя убить, — сказал он вслух.

Девушка презрительно засмеялась:

— У тебя духа не хватит, и к тому же, что будет с той, которая в беде?

Эндрю схватился за голову.

— Ты заставила меня забыть о ней, — сказал он. — Я не могу после этого смотреть ей в глаза.

— Какой ты мальчик, — сказала она. — Ты, конечно, уже знаешь, что чувство непродолжительно. День мы испытываем отвращение, разочарование, растерянность, чувствуем, что в грязи с головы до пят. Но очень скоро мы снова чисты, чисты настолько, что возвращаемся обратно в грязь.

— Когда-нибудь обязательно дойдешь до дна.

— Никогда.

— Ты что, не просто шлюха, а сам дьявол? — спросил Эндрю с интересом, но без гнева. — Ты хочешь сказать, что нет смысла пытаться сохранить чистоту?

— Как часто ты испытывал отвращение, усталость и желание больше не грешить?

— Не знаю. Ты права. Это бесполезно. Почему я не могу умереть?

— Как забавно, ты один из тех людей — я встречала их и раньше, — которые не могут избавиться от совести. Какими болтливыми становятся они после этого! Я часто это замечала. Я думала, ты собираешься спасать свою девушку от опасности. Почему ты не идешь? Смешно сидеть голым на краю кровати и философствовать.

— Это может быть ловушка. И меня убьют.

— Я так и думала, что ты в конце концов не пойдешь.

— Ты ошибаешься. — Эндрю встал. — Именно поэтому я и пойду.

Выйдя из гостиницы безо всякой предосторожности, он зашагал по улице, глядя прямо перед собой.

Он не боялся смерти, его страшила жизнь, постоянная грязь, раскаяние и снова грязь. Он чувствовал, спасения нет. У него не было воли. В какие-то восторженные минуты он мечтал увезти Элизабет в Лондон, заслужить ее любовь и жениться на ней, но теперь он видел, что, даже если бы добился своей высокой цели, он бы только запачкал девушку, а не очистился сам. «Через месяц после свадьбы я бы хитростью ускользал из дома к проституткам». Прохладный воздух раннего утра напрасно касался его. Он сгорал от стыда и отвращения к себе.

Он с нелепым пафосом мечтал принять ванну и очиститься хотя бы физически.

Эндрю добрался до холмов с первыми оранжевыми лучами на востоке. Их хрупкая парящая красота, напоминающая бабочку с нежными, покрытыми пыльцой крыльями, отдыхающую на серебряном листе, коснулась его и усилила стыд. Если бы он не виделся с Люси, отправился бы в коттедж на несколько часов раньше, как бы этот свет ободрил его. Какой прелюдией был бы он к его возвращению!

Там, откуда он шел, было еще недостаточно светло, чтобы отчетливо рассмотреть долину. Только время от времени красные вспышки освещенных окон прорывали серую пелену, да еще через несколько миль пути прокричал петух.

Холмы были безжизненны, если не считать случайных привидевшихся Эндрю согбенных фигурок, оказавшихся всего-навсего темными деревьями. Он шел, и пока шел, первая острота его стыда отступила, а события ночи немного отошли на задний план. Когда Эндрю понял это, он замер на миг и постарался вытащить их обратно. Ибо такое и раньше неоднократно случалось с ним. Эта забывчивость была первым шагом к повторению греха. Как мог он сохранить чистоту, если чувство стыда так коротко? В конце концов, было хорошо (подумал он против желания); к чему раскаиваться? Это удел трусов. Вернись и проделай это снова. К чему рисковать?

С усилием он собрал свою волю в кулак и побежал, чтобы заглушить эту мысль, бежал быстро, до тех пор пока не перехватило дыхание и он не кинулся на траву.

Трава росла прохладными, хрустящими, солеными пучками, в которые он уткнулся лбом. Как сладка была бы жизнь, если бы в ней не было желания и необходимости действовать! Была бы только эта прохлада, это серебряное небо, тронутое теперь прозеленью, эти раскрытые оранжевые крылья.

Если бы он мог просто сидеть, смотреть и слушать, слушать голос Карлиона, видеть воодушевление в его глазах, безо всякого опасного отклика в своих собственных. Было странно, непостижимо, что Карлион — его враг. Карлион искал его, чтобы убить, однако сердце все еще слегка екало при звуке его имени.

Карлион был таким, каким хотел быть Эндрю: мужественным, понимающим, безнадежно романтичным в отношении не женщин, но жизни. Карлион, который так сильно ненавидел, потому что хорошо знал, что он любит — правду, риск, поэзию. «Если я ненавижу его, — подумал Эндрю, — то потому, что нанес ему оскорбление, а он ненавидит меня, потому что думает, что я оскорбил жизнь». Он попытался засмеяться — этот человек был только глупым романтиком с безобразным лицом. В этом была истинная разгадка его смирения, мужества, даже его любви к прекрасному. Он всегда искал компенсации своему лицу, как будто обезьяна в пурпурной мантии с горностаем — менее обезьяна. Ценности, созданные им вокруг себя, были только мечтами, которые Эндрю разрушил одним ударом. Остались большое тело — тяжелое, но с легкой осанкой, широкие запястья и уродливый череп.

«Сорвать с Карлиона его мечты, и то, что от него останется, не стоит меня», — подумал Эндрю.

И неожиданно пришло страстное желание подбить Карлиона на какой-нибудь недостойный поступок, не согласующийся с мечтами, которым он следовал. Это докажет ему, что то были только мечты, а не он сам. Если уж, так сказать, судить человека, то за его плоть и личную жизнь, а не за мечты, которым он следовал на глазах у всех.