— Ты согласен? — спросила она.

— Да, — ответил он. — А ты? Завтра ночью?

— Если суд не засидится слишком поздно. Ничто не заставит меня ночью не спать из-за тебя. — Она зевнула. Какая я противная. Генри был бы в ярости, — пробормотала она с улыбкой, слегка забавляясь. — Но мне все смертельно надоело. Ошибка жить с мужчиной три года. Он смотрит на меня почти как на свою жену, не изменяет мне, воздерживается, я этого не выношу. Спокойной ночи!

Она протянула руку, но он ее проигнорировал. «Я купил ее, — подумал он, — почему я должен быть вежливым? Я касался и лучшей руки».

— Спокойной ночи, — сказал он.

Она пожала плечами, сделала гримасу и вышла. Тени охватили ее, утопили ее платье и тело в темноте, так что какое-то мгновение было видно только ее белое лицо и казалось, оно плывет само по себе в темноте. Затем оно тоже исчезло, и он услышал, как заскрипели ступеньки, когда она взбегала по лестнице. «Завтра в бой». Из дурных побуждений он делал то, что отказывался делать из добрых. Он не послушал своего сердца, к голосу которого присоединялся и внутренний критик, но капитулировал перед первым голодным воплем, который издало его грязное, похотливое тело. Его тело боялось смерти и сжималось от опасности. «Если бы ты победил страх, — шептал укоризненно критик, — когда говорила Элизабет, я бы поддержал тебя. Теперь твое тело сделало выбор, и твое тело останется одно».

3

Немного за полночь пошел дождь, скучный, мерно сеющий дождь, который никогда не кончается. Взошло солнце, но его не было видно. Медленно обозначились серые кучевые облака, и это было единственным признаком дня. На Хай-стрит в Льюисе было совершенно тихо, только доносилось мерное кап, кап воды с труб, крыш и вывесок. Вода текла с волос, мантии и меча толстой каменной богини Правосудия на здании выездного суда, как будто она только что восстала из свинцовых вод курорта подобно Венере, восставшей из Средиземного моря. Равнодушная к холоду и сырости, она безо всякого выражения смотрела в окна «Белого оленя». Штору подняли, и молодой человек на миг выглянул на улицу. В другом окне виднелся огонек угасающей свечи, который двигался вверх по мере того, как пожилой мужчина с резкими чертами лица поднимался по лестнице к себе в спальню. Свет от двух уличных фонарей больше не казался ярко-золотой брешью в темноте и в конце концов превратился в бледно-желтое пятно на серой странице. Вскоре какой-то старик прошаркал по тротуару и выключил их. По приказу муниципалитета Льюиса день официально начался.

Однако прошло еще несколько часов, пока не началось движение людей по улице.

Тощая серая кошка изящно выступала вдоль водосточного желоба с каким-то удрученным достоинством. Пес выбежал из подворотни, хвост кверху, назло дождю. Кошка в три прыжка вскочила на крыльцо и замерла, выгнув спину, подняв шерсть дыбом и вызывающе шипя, а пес, припав к земле, залился коротким резким лаем, больше для развлечения, чем действительно по злобе. Штора «Белого оленя» снова поднялась, и тот же молодой человек выглянул на улицу и стал с интересом наблюдать за их игрой. Он был полностью одет, взгляд его был напряженным, как после бессонной ночи. Кошка, неожиданно осознав, что на нее смотрят два мужчины, вспрыгнула на перила и исчезла. Пес и человек разочарованным скучающим взглядом смотрели на ступеньки, на которых она только что стояла.

Около часа спустя появилась группа людей с метлами и взялась за невыполнимую задачу подмести улицу к приходу судьи. Сэр Эдвард Паркин был человеком крайне брезгливым, и на прошлой сессии мэр узнал, к каким неприятным результатам может привести его недовольство. Пока люди скребли и чистили, а падающий дождь сводил на нет все их усилия, часы на церкви Святой Анны пробили семь, и Хай-стрит мгновенно пробудилась к жизни. Телега молочника прогромыхала по мостовой, застучали жалюзи, на улице запахло готовкой, горничные начали выходить из дому и выливать на ступеньки воду из ведер. Ближе к полудню маленькие кучки людей стали собираться на тротуарах и, повернувшись спиной к выездному суду, смотреть на улицу. Они ждали судью.

В своих апартаментах сэр Эдвард Паркин неторопливо намазывал маслом тост. Это был пухлый мужчина маленького роста с очень белым лицом и очень белыми руками. В Лондоне ходили слухи, что он пудрит их, как женщина. Его голос, когда он через стол обращался к судебному исполнителю, был высок и ненатурален. Он рвался в поднебесье, выделывая курбеты, как горячая кобыла. Сэр Эдвард сварливо посетовал на принесенный завтрак.

В «Белом олене» сэр Генри Мерриман завтракал сухим тостом и кофе, разложив перед собой бумаги. Люси еще не вставала, а мистер Фарн, сидевший на другом конце стола, был молчалив и задумчив.

Сэр Генри поднял глаза:

— Он еще в гостинице?

Мистер Фарн кивнул.

— Хотел бы я знать, выдержит ли он?

Мистер Фарн пожал плечами.

За окном копьеносцы промаршировали по улице к дому судьи, их яркая униформа тускло сияла сквозь сырую пелену дождя. Вскоре за ними проследовали трубачи из местной милиции. Они выстроились у дверей дома, и сэр Эдвард встал, стряхивая крошки с колен. Он выверил свой завтрак до минуты. Он послал своего судебного исполнителя за нюхательным табаком. Обязательно «Бентли».

В тюрьме на шестерых надевали наручники. Пятеро были большими бородатыми парнями, которые выражались крепко, но с большим юмором. Их адвокат навестил их накануне и был в высшей степени уверен в присяжных. Им нужна была только лазейка для оправдания, и он изобрел эту лазейку. Шестой парень не понял, о чем говорит адвокат. Он смутно сознавал, что был убит человек и его судят за убийство. Он был бледен, и его сотрясали неожиданные приступы ужасных слез. Это был полоумный мальчик Тимс.

Незадолго до того горничная постучалась к Эндрю и предложила ему завтрак. Он отказался. У него не было аппетита. Он чувствовал, что это ему предстоит сесть на скамью подсудимых и быть судимым за свою жизнь. У него так пересохло во рту, что он не понимал, как он сможет отвечать на вопросы адвоката. «Я все делаю правильно, — говорил он себе вновь и вновь. — Это именно то, чего от меня хотела Элизабет». Но ответ был слишком очевиден. «Это не ради нее». Если бы только это было не так. Он вспомнил, как днем раньше увидел ее коттедж с холма и принял дым за кружащих, вертящихся птиц. Его душа парила вместе с ними, а теперь он чувствовал, что должен окончательно втоптать ее в грязь. Он боялся вызвать образ Элизабет после того, как тот так легко и безоговорочно был побежден куртизанкой. Если бы не это, не сделка, на которую он пошел, он чувствовал, что смог бы предстать перед судом если не с мужеством, то, по крайней мере, с неким его отголоском.

Откуда-то издалека донеслись прерывистые звуки труб. Это означало, как он знал, что судья садился в экипаж.

Теперь в любой момент за ним могли прийти. Он испытывал даже не страх, а отвращение и сожаление, которые переполняли его до потери всякой способности трезво мыслить. Отвращение к тому, что делал и говорил прошлой ночью, отвращение к молодой похотливой женщине, которая встала между ним и странной чистой мечтой, сожаление, что шел навстречу смерти из-за такой низости. Он услышал, как кто-то идет по лестнице. Неужели уже слишком поздно? Он бросился на колени у кровати и с бессвязной страстью стал молиться впервые за много лет.

«О Боже, если ты есть, — молил он, — дай мне мужества. Прости мне прошлую ночь. Я постараюсь забыть ее. Я постараюсь больше не видеться с этой женщиной. Я не приму ее вознаграждения. Верни, верни мне прежние помыслы…»

В дверях показалось лицо мистера Фарна.

— Вам пора идти, — сказал он. Он выглядел удивленным, даже смущенным, и поэтому немного сердитым.

На тротуарах толпились люди, длинная очередь выстроилась перед боковой дверью, которая вела на галерею для зрителей. Эндрю поднял воротник пальто, чтобы его не узнали. Многие в Льюисе знали его в лицо: владельцы гостиниц, которым контрабандисты продавали свои товары, владельцы домов с удобными для хранения бочек подвалами.