Вот именно, я преувеличиваю. Конец этой истории вовсе не мрачный, совсем наоборот. Я расскажу все подробно, ночь за ночью.

Двери клуба открылись в половину шестого вечера, помощники и выступающие сидели в большом общем холле, чувствуя себя неловко и немного глупо. Мы потратили столько времени на подготовительные работы, что совершенно позабыли дать хоть какую-нибудь рекламу мероприятия, надеясь, что слухом земля полнится. К девяти появилось четыре посетителя – они выпили по чашке кофе под завывания мрачного гитариста. Тут режиссер нашел выход для своего нервного напряжения: он велел нам спустить сверху масонские портреты и установить рядом с лестницей, которая вела в наш зал. Потом он попросил студента-художника нарисовать высокие шапки на головах этих древних вожаков.

– Не стоит, – сказал художник, – они и так разрушены двумя веками регулярного покрывания мастикой, а между прочим, не исключено, что это Рэйбернс или Рамсей.

– Это два уродливых пятна, на которые никто не обращает внимания. Я заплачу тебе пару фунтов, если ты за сорок минут сделаешь из них что-нибудь забавное.

Студент повиновался. Наше представление началось в одиннадцать вечера в присутствии трех зрителей.

– Считайте, что это репетиция, – шепнул нам режиссер перед началом.

На наше выступление пришло человек десять-двенадцать. Половина зрителей была одета (или это причуды моей памяти?) в черные вечерние костюмы, рубашки с белыми крахмальными воротничками и галстуки-бабочки. Мы все изрядно волновались, потому что это была оксфордская или кембриджская труппа, участвовавшая в официальном блоке фестиваля. В конце они вежливо поаплодировали. Мы прибрали зал, спустились в нижний холл и заняли места за столом, где по-прежнему выступавших и рабочих было больше, чем посетителей. Лицензии на торговлю алкоголем в клубе не было, но участникам позволялось покупать снаружи и приносить с собой. Режиссер сбегал за вином и предложил нам всем выпить. Девушки отказались, и я тоже. После той памятной ночи с Дэнни я зарекся пить. А писатель уже был навеселе. В этот момент кто-то из английской компании, которая выпивала за соседним столиком, подошел к нам и спросил, нельзя ли присоединиться.

– Прошу вас, – пригласил режиссер.

Подошедший оказался известным английским актером, имени я не помню. Ну так вот, этот Фрост, или Миллер, или Беннет, или Мур подсел к нам и сказал:

– Поздравляю. Вы прекрасно выступили.

– Мы так не считаем, – ответил режиссер.

– Не переживайте, что народу так мало, это легко исправить, – сказал актер. – Не сочтите за наглость, позвольте мне высказать пару замечаний по поводу характеров и хронометража. Понимаете, в пьесе высмеиваются люди вроде нас, причем высмеиваются очень тонко, однако воздействие ее было бы сильнее – это наше общее мнение, – если вы чуть-чуть переделаете некоторые детали. Вот вы, например, – указал он на Роури, – совершенно неподражаемы вплоть до последнего монолога, которым, собственно, заканчивается пьеса. Лучше бы вам не произносить его в комедийной манере. Вы больше уже не играете симпатичного идиота, вы им стали, стали вещью, истэблишментом, коррупцией, назовите как угодно, у этой силы, в которую вы превратились, сотни имен. Пора в этот момент показать зрителям, что пьеса вовсе не смешна. Напугайте их.

Роури задумчиво кивнул:

– Может, наброситься на них, как злой профсоюзный чиновник?

– Нет, это ни к чему. Пустые угрозы, произнесенные с провинциальным акцентом, не возымеют на англичан никакого действия. Вы должны говорить жестко, сухо и язвительно. И лучше всего со смешанным англо-шотландским акцентом. У шотландцев, попавших в высшие эшелоны власти, всегда меняется акцент.

– У Томаса Кэрлайла он не изменился! – громко заметил писатель.

– Насколько мне известно, Томас Кэрлайл никогда не занимал руководящих позиций, – парировал актер, – к счастью для Британии.

– Все англичане – хитрые бестии, – заявил писатель и ушел.

Режиссер зааплодировал. А актер сказал спокойно:

– Ничего серьезного. Писатели всегда отличаются повышенной возбудимостью. Теперь роль сэра Артура, – обратился он к режиссеру.

Он говорил, а мы внимательно слушали. Вскоре к нашей компании присоединились другие актеры из английской труппы. За показной серьезностью и резкостью мы пытались скрыть, насколько нам льстит их внимание, впрочем, не думаю, что у нас получилось. Англичане высказывали свои советы настолько дружелюбно, что даже при желании невозможно было усмотреть в их словах какой-либо снисходительности или высокомерия. Сказывалась наша общая принадлежность духу фестиваля.

– А что вы думаете по поводу освещения? – поинтересовался режиссер.

Актер принялся хохотать.

– Ничего! – признался он. – Совершенно нечего сказать. Освещение безупречно!

– А что тут такого смешного? – обиделся я.

– Вы ведь электрик, да? – спросил он. – Поздравляю вас с прекрасным выступлением! Мне очень понравилось, как вы справились с работой, которую презираете, но решили во что бы то ни стало сделать как следует. И меня не интересует, что думают по этому поводу остальные. Большую часть времени был виден просто ваш силуэт, но в наиболее ответственные моменты само ваше тело выражало такое мрачное смирение и упорство, что я едва не падал со стула от восхищения. А кто придумал эту забавную вышку, на которой вы сидели?

– Я.

На мгновение он замолчал. Потом улыбнулся:

– Вы уж меня простите, но очень трудно удержаться от смеха, когда сталкиваешься с полной неожиданностью. Понимаете, то, что вы сотворили, действует изумительно, но оно может работать только в этой конкретной пьесе, в этом помещении и только в том случае, если вы сами управляете процессом. Вы либо нераскрытый гений, либо абсолютный новичок.

– Наш Джок – и то, и другое, – сказала Диана, положив мне руку на плечи. Хелен внимательно посмотрела на меня – впервые за все время знакомства я удостоился ее пристального взгляда. С усилием выдержал я этот взгляд и слегка улыбнулся. А затем сказал английскому актеру:

– Вы все-таки ошибаетесь, мое освещение пока нельзя назвать совершенным. Ваше замечание по поводу финальной сцены с Роури навело меня на кое-какие соображения. Спокойной ночи.

Я отправился обратно в наш зал, надеясь, что Хелен или Диана из любопытства последуют за мной. Однако они остались за столом, и я пошел спать.

Люди в этот день довольно рано стали приходить и записываться. К вечеру, когда открыли клуб, оказалось, что гостей вдвое больше, чем выступающих, еще какое-то время спустя их стало втрое больше. На нашем спектакле было занято больше половины мест – это наши английские друзья привели актеров, музыкантов и певцов, участвовавших в официальной программе фестиваля. Публика хлопала так долго и искренне, что мы почувствовали себя такими же великими, как эти люди. В главном холле в тот вечер были танцы. Начались они с джайва, который я не люблю, потому что этот танец предполагает отрывистые, судорожные движения. Потом были шотландские народные танцы, которые, как считал Старый Красный, в будущем, после Британской революции, станут танцевальной культурой бальных залов. Каждый танцующий в группе должен побывать в паре со всеми танцорами противоположного пола, потом группы смешиваются с соседними таким образом, чтобы в конце концов все находящиеся в зале представители противоположных полов станцевали друг с другом. Когда мы все утомились этими демократическими танцами, пришел черед спокойного интимного вальса. Я потанцевал разок с Дианой и разок с Хелен. Диана поведала мне по секрету, что Брайан испытывает к ней все более сильные чувства, а она все сильнее увлекается кое-кем из наших собратьев по цеху.

– Ого! – усмехнулся я.

– Похоже, – сказала она после паузы, – единственные люди, которым я способна по-настоящему отдаваться, – это режиссеры.