Завтра мама возвращается.
Шесть месяцев мы прожили с Фаусто одни, каждый вечер надеясь услышать по радио ее голос, передающий репортаж из Анголы.
Фаусто — настоящий Гулливер в стране лилипутов. Я хватаюсь за его бороду, и он укачивает меня, пока я не усну.
Мне не важно, что он ходит голышом.
Знаю, что соседи возмущаются, а отец написал на нас донос. Скоро нам придется явиться в суд — мама еще этого не знает. Мы ей скажем завтра, когда она приедет с войны. Все на нас свалилось сразу — и война, и суд.
Фаусто читает по-испански не очень хорошо, так что мне пришлось ему объяснять, что написано в бумаге, которую мы только что получили. Мой отец подал на маму в суд, обвинив ее в безнравственности, пренебрежении своими обязанностями и куче других вещей. Он требует установить надзор и опеку над дочерью, а также подтвердить его родительские права.
«Разделяй и властвуй», — сказал на это Фаусто. На рассвете вспыхивают странные огоньки, я принимаю их за зарницы и перебираюсь в постель к Фаусто, а он объясняет, что это камера со вспышкой и что кто-то следит за нами издалека.
«Я подозрительный швед. Ты должна меня бояться. У-у-у!» — завывает он как призрак, а я забираюсь под покрывало, чтобы спрятаться от глядящего на нас чужого глаза. Фаусто начинает меня щекотать, и я засыпаю от смеха и усталости. Теперь я думаю, что за мной следят. Не знаю, правда это или нет, но в любом случае надо держать ухо востро. За эти месяцы я не сделала ничего плохого. И вела себя даже лучше, чем всегда. Клянусь.
Мама вернулась с ангольской войны. Кожа у нее стала желтая-желтая, она постоянно трясется и говорит, что за ней могут прийти в любой момент. Страха в ней больше, чем раньше.
Она принимает множество таблеток, лежа в постели; ей их дает Фаусто. Маме не нужно ходить на работу, так что я читаю ей книги, потому что она говорит, что не может сосредоточить взгляд на странице. Мама очень худая. Из Африки она вернулась больная. Она не хотела ехать на эту войну и больше никогда туда не поедет. Она надеется, что суда не будет, но Фаусто подмигивает мне, и это означает, что мама у меня словно ребенок и не представляет, что нас ждет. Я читаю ей «Книгу чудес дона Хосе Северино Болоньи» Элисео Диего [2], ее любимую. Читаю громким голосом, останавливаюсь, когда замечаю, что она заснула, и терпеливо продолжаю чтение с того места, на котором остановилась, когда она просыпается.
Мама должна выздороветь до начала занятий в школе. Не хочу, чтобы мои друзья увидели ее такой слабенькой. Мне самой не нравится ее вид. Вены у нее на ногах и на шее похожи на рисунки, сделанные голубым карандашом. Бывает, что родители умирают, когда их дети еще маленькие, — я это знаю. Но я должна выбросить из головы такие мысли.
Война — это ужас. Нельзя никого посылать ни на сельхозработы, ни на войну. Мне очень больно видеть, как тяжело дышит мама. Невыносимо видеть ее спящей.
Мама почти каждый день встает и прогуливается по двору. Она уже не такая желтая, понемногу начинает плавать, а потом греется на солнышке. Еще она рисует и напевает старые сьенфуэгосские куплеты:
К нам каждый день заходит моя подруга Дания, она помогает чистить овощи к обеду и убираться в доме.
Дания — моя одноклассница. Ее родители — врачи, и их никогда не бывает дома. Дания всегда дает мне списать на контрольных по математике. Она роняет свой листок с задачками на пол, и я делаю то же самое. Потом я пишу внизу решение своим почерком и стираю ее записи, а она делает все заново, быстренько решает все задачки и покидает класс раньше меня. Зато я с удовольствием помогаю ей с сочинениями — для нее это нож острый, а я обожаю сочинять. В отличие от других девочек, Дания не считает меня странной. Она очень серьезная и не смеется над моей мамой. Ей хватает такта, и она прекрасно понимает, что у нас происходит.
Внутри наш дом напоминает походный лагерь, потому что Фаусто все аккуратненько складывает стопками возле деревянной лестницы. С одной стороны грязное белье, с другой — чистое, и между ними узкий проход. Чтобы повесить белье, которое успела постирать мама, мы с Данией становимся на скамейку.
Сегодня к нам в гости придут знакомые из кукольного театра. Мама хочет уйти с радио и опять мастерить кукол.
На плите с самого утра стоит и непрерывно урчит скороварка — так, что уже невозможно слушать. Пахнет расплавленным сыром.
Хенеросо и Магали входят через заднюю дверь. Такое право мы предоставляем только друзьям. Магали замечает, что мама наконец-то научилась управляться со скороваркой. Мы все этому рады. Магали помогает маме более или менее привести дом в порядок. В конце концов мама призналась, что варила в кастрюле туфлю из пластика. Она надеялась, что пластик расплавится и она сможет сделать из полученной массы каркас для перчаточных кукол. Гости просто остолбенели. А если бы это удалось? Ну, тогда мама сделалась бы богатой, она варила бы себе потихоньку туфли и мастерила кукол. Но поскольку нужного результата добиться не удалось, можно, значит, называть ее свихнувшейся. Таков уж наш народ — «город прямых улиц и мозгов набекрень».
Фаусто сегодня дома не ночует — у него дежурство. Дания, Хенеросо, Магали, мама и я садимся за стол и едим похлебку, приготовленную из всякой всячины, принесенной друзьями. Как в старые добрые времена, мы снова вместе. «Чур, сегодня готовят гости», — говорит мама. Обожаю находить в похлебке сюрпризы.
Горячий суп в августе, москиты, налетевшие с лагуны, коптящий фитиль моей керосиновой лампы, фонарь Фаусто, друзья вместе с нами, как когда-то в нашем с мамой домике, — я чувствую себя лучше. Это уже похоже на прежние времена.
• Постучать камнем по стенке в патио, чтобы отлепились ракушки.
• Подобрать ракушки и открыть их ножом.
• Извлечь устрицы.
• Положить их в стакан и добавить разведенную томатную пасту, лимон и соль.
• Выпить все одним глотком.
Умер Хильберто Нода, крестьянский певец. Он был остер на язык и в своих десимах [3]употреблял всякие нехорошие слова. Еще он играл на маракасах в ансамбле «Лос Наранхос», над которым шефствует моя мама. Приходил Луис Гомес, старенький поэт. Из заднего кармана у него всегда торчит бутылка. Они приходят сюда, как раньше приходили в квартиру в Паломаре, — едят, пьют, поют и уходят. Мама на своей радиостанции записывает их на пленку, чтобы потом включить в программу. Такая работа мало кому нравится, но теперь им уже не разрешают выступать живьем, потому что они могут сказать все, что им заблагорассудится. Луис Гомес исполняет тринидадские тонады [4]. Он укачивал меня на радиостанции, напевая тонаду, которую я выучила наизусть: