Не выпуская из рук саквояжа, Серафин вышел на улицу, сплюнул и стал смотреть, не появится ли Ольга. В глу­бине души он прекрасно знал, что та не вернется. Ни одна из женщин, которые изредка появлялись в его жизни, ни разу не поступила с ним по-человечески, чем же отличалась от них его кузина, уличная шлюха? Со стороны порта послышалась разудалая карнаваль­ная музыка. Серафин облизнул обметанные лихорад­кой губы. Его добродушное и беззаботное детское ли­чико сжалось в болезненную гримасу. Днем накануне карнавала он продавал лотерейные билеты на Рамбле от Лицео до памятника Колумбу. Сейчас вверх по Рам­бле ползли карнавальные повозки, шли ряженые в ма­сках из папье-маше, музыканты, балансируя на ходу­лях, играли на скрипках. Приподняв большим пальцем повязку на правом глазу, Серафин напряженно вгляды­вался в сутолоку на Пла-де-Букерия, изучая поток лю­дей, текущий по улице Сант-Пау. «Не придет она», — бормотал он осипшим голосом.

Вот уже полчаса — с тех самых пор, как ушла Оль­га, — он машинально держал в руке саквояж. От белого вина он перешел к баррехе [12]и выпил уже стакана три, залив при этом себе всю рубашку. Нетерпеливо проха­живаясь у входа в бар, он страшно сутулился и прихра­мывал. Проходило время, Ольга не появлялась. Печаль Серафина была так велика, что его и без того кривое туловище совсем перекосило куда-то вправо. Он вер­нулся к стойке, за которой сидел Марес, и сказал:

— Она не пришла, Марес.

— Не расстраивайся. Ее, наверное, снял кто-нибудь.

— К черту! А я-то, дурень, обрадовался...

Он поставил саквояж под стойку, снова провел язы­ком по пересохшим губам и сиротливо поглядел на Мареса. Оба понимали, что ждать бессмысленно.

— Я, пожалуй, пойду, — понуро пробормотал Серафин.

Марес догадывался, с каким нетерпением ждал Серафин наступления вечера, чтобы поразить кузину своим костюмом и провести с ней эту карнавальную ночь. Утром, часов в десять, Марес видел, как он, уже переодетый, слоняется по Равалю с саквояжем в руке и батоном хлеба под мышкой. Выйдя на улицу из какой-то забегаловки, где он выпил кофе с булкой, Марес за­метил Серафина, который прошел мимо, рассеянный и целиком погруженный в себя. Марес не стал его ок­ликать. Таинственная магия карнавала сделала Сера­фина выше ростом, почти скрыла горб и хромоту. Это был совсем другой человек, и у Мареса мгновенно по­явилось озорное желание пойти вслед за ним, остава­ясь незамеченным. Он не задумывался о причинах своего странного поведения. Быть может, им овладела тоска по давно забытой детской забаве — идти по зна­комой улице, изменив свой облик, — которая, впро­чем, никак не была связана с карнавальным шествием: во времена его детства, когда режим Франко на многое наложил запрет, карнавалов не было, и Марес не знал, откуда появилась эта странная мысль следить за Серафином. Он шел за ним вслед, словно охраняя от беды: прячась в толпе, он не спускал с него глаз. Казалось, карнавальный костюм придал Серафину новые силы: он шагал быстро, легко и уверенно, размахивая рука­ми; саквояж весело покачивался в такт шагам. Серафин словно сбросил свой горб, а с ним и все свое убожест­во. «Кому обувь почистить!» — кричал он. Вот он оста­новился, зашел в мясную лавку, купил там несколько ломтиков ветчины, положил ее на хлеб, соорудил бу­терброд и весело сжевал его на улице. Марес едва по­спевал за Серафином по узеньким улочкам Раваля; изумленный, он с волнением следовал за ним, словно его толкала сверхъестественная сила.

А сейчас, вечером, подавленный Серафин сидел ря­дом с ним, понурив голову.

— Она не вернется, — повторил он. — Пойду лучше спать.

— Выпей еще вина. Ведь едва стемнело, — ответил Марес. — Слушай, у тебя потрясающий костюм.

— Саквояж с гуталином — настоящий. — Серафин немного приподнялся и приоткрыл саквояж, в кото­ром на самом деле лежали тюбики с кремом, баночки с гуталином, щетки и бархотки. — Мне его дал Жезус, он работает в бутафорской мастерской.

— Замечательно.

— Это я сам все придумал. — Серафин залпом вы­пил остатки баррехи, поправил свой абиссинский па­рик и добавил: — В Кадисе у Ольги был любовник, чис­тильщик обуви. Он с ней обошелся как последняя сво­лочь. Но он был единственный, кто любил ее по-настоящему. Высокий такой, с повязкой на глазу, вот как эта. Понимаешь? Ольга вечно носится с воспоминаниями об этом мужике, я и подумал, что ей будет приятно...

— Понятно, братец, — сказал Марес. — Мозгов у те­бя меньше, чем у комара.

Перед ним тут же возник образ этого человека из Кадиса, он увидел его здоровый глаз, насмешливо гля­дящий на горб Серафина. Горбун между тем рассмат­ривал свое отражение в зеркале за стойкой. Вид у него был жалкий и затравленный. Он покачал головой:

— Ты прав, мать твою, — произнес он, — неудачная вышла шутка.

— Ну, с костюмом-то все в порядке, парень. И эта тряпка на глазу тебе очень идет.

— Как был я пугалом огородным, так и остался. По­нимаешь, Марес?

Марес подозвал бармена:

— Еще одну барреху для моего приятеля и вино для меня, да побыстрее.

— Пойду я, — повторил Серафин. — Она не придет, не поведет меня ни на какой праздник и не останется на ночь у меня в пансионе.

— Знаешь, мне показалось, что твой костюм ей очень понравился. Честное слово. А динамит она тебя совсем не поэтому. Кстати, ужинать все равно еще ра­новато.

— Нет, не придет она, уж я-то ее знаю. Черт бы меня подрал!

Он хотел сорвать с себя парик и бакенбарды, но Марес удержал его:

— Подожди, не надо. Тебе очень идет. — И неожи­данно для самого себя, подражая неведомо кому, голо­сом чревовещателя произнес: — Сегодня ты стал дру­гим, и это нужно использовать, друг мой.

Серафин уставился на него, не веря своим ушам.

— Тебе надо всегда говорить таким голосом, это очень романтично, бабы просто с ума сойдут...

Постепенно бар все больше наполнялся табачным дымом, становилось шумно, стали появляться люди в масках, костюмах и гриме. Выпито было уже порядоч­но, и Серафина покачивало.

Марес продолжал:

— Сегодня ночью ты — другой человек, помни об этом, и все будет хорошо. Не упусти свой шанс.

— О чем это ты?

— Забудь о своей потаскухе Ольге и ее кузене, дерь­мовом горбуне. Ты меня понял?

— Нет, черт возьми. Пойду-ка я лучше домой.

— Держись и не валяй дурака. Я знаю одну женщи­ну, богатую и красивую, которая с ума сойдет от тебя и твоих щеток.

— Да? Что за женщина?

— Слушай внимательно. Ты знаешь, что раньше я был чистильщиком обуви?

— А если взять и просто завалиться на вечеринку к Росарио?

— Так вот, пацаном я подрабатывал чистильщиком обуви. Только одно лето, в сорок третьем, на площади Лиссепс.

— Я тебе не верю. Ты никогда не рассказывал мне правду... Кто ты на самом деле, Марес? Откуда ты взялся с этим аккордеоном и нарисованным лицом? Это прав­да, что у тебя в Сант-Жуст-Десверне роскошная квар­тира, которую тебе оставила бывшая жена, и ты жи­вешь там как сеньор?

— Я живу в снах, которые разваливаются на куски.

— Кушот говорил, что твоя бывшая жена страшно богата и живет в роскошном особняке в Гинардо...

Марес соскользнул с табурета. «Кушот проболтался. А ведь обещал держать язык за зубами».

— Я провожу тебя, Серафин.

— Жизнь — сплошное надувательство, правда, Ма­рес?

— Я провожу тебя.

— И никуда от этого не денешься.

— Перестань ныть, черт тебя возьми, все наладится.

— Такая уж доля у всех у нас... Будто лотерея, и неиз­вестно, что тебе выпадет...

— Шевелись, я отведу тебя домой.

17

На тротуаре они осторожно обошли отливающую ла­зурью блевотину. «Это не мы», — пробормотал Сера­фин. Они прошмыгнули как тени, стараясь держаться подальше от праздничной кутерьмы ряженых и лице­деев. «Так о чем ты хотел меня попросить, Марес?» — произнес Серафин. «Да вот я и сам думаю, горбатый... Совсем забыл, что мне от тебя было нужно...» Марес на­пряженно вспоминал часы, которые он провел со сво­им горбатым приятелем. Итак, он долго пил с ним, под­бадривал, утешал. Просто из-за того, что жалел его, брошенного этой свиньей Ольгой. Нет, тут было что-то другое... Этот убогий и одновременно мрачный кос­тюм чистильщика обуви... Теперь понурый Серафин напоминал обезьяну, саквояж безжизненно болтался в его руке. Марес шел вслед за ним по узкому тротуару, словно преследуя его, как утром, не отрывая глаз от этих резких обезьяньих движений. Он жадно изучал его новую, непривычную личину. Тротуар неторопли­во пересекла тощая кошка, под каблуком Мареса хру­стнул шприц, парочка юных наркоманов, сидя на кра­ешке тротуара, ожидала наступления небесного бла­женства. Их расширенные пылающие зрачки жадно пронзали таинственную карнавальную ночь...