Глава 40

В то время как Флора в беспокойстве проводила время у кровати мужа, жизнь его держалась на волоске, жизнь боролась со смертью, Постепенно побеждающей, доктора же находились в сомнении и лишь неопределенно высказывались о шансах больного, нянечки склонны были признать, что они вряд ли видели больного в таком тяжелом состоянии. Пока Флора проводила свои дни и ночи в молитвах и рыданиях, пребывая в полном отчаянии, другая молодая жена — Луиза Гарнер — знала только радость жизни, путешествуя из одной страны в другую, от озер к горам, от пустынного морского побережья к зеленым долинам, она была счастлива со своим спутником, являющимся для нее воплощением всего самого искреннего и благородного, что заключено в человечестве. Возможно, не существовало условий, при которых человек мог бы быть более счастлив, чем при подобном сочетании, когда жизнью мужчины или женщины управляет лишь страсть, когда все мысли и желания концентрируются лишь на одном объекте, когда все стремления направлены лишь к одной путеводной звезде. Жизнь ради этой цели была подобна той бессонной ночи в святилище, когда введенная в заблуждение индийская девушка считает, что она входит в контакт со своим Богом. Лу была не менее слепа в своей преданности, не менее экзальтированна в своем самоотречении, что граничило с фанатизмом. После трех лет семейной жизни Луизе ни разу не пришло в голову, что этот гений, сделавший ее своей женой, такой же, как и все: что он имеет, свои недостатки, что он может заблуждаться. Для нее он был совершенен. Предположить, что Рафаэль был более талантливым художником или что Рубенс был более великолепен в светском обществе, чем Уолтер Лейбэн, значило бы в глазах этой женщины заниматься богохульством. Мир мог думать как угодно, конечно, но для нее, которая знала его, возвысить над ним кого-либо из гениев человечества было невозможно.

— Я знаю, что ты можешь добиться всего, Уолтер, если решишь работать хорошо, — могла она сказать ему иногда с убеждением, — и я с нетерпением жду того дня, когда ты начнешь свою настоящую карьеру.

— Моя любовь, давай лучше проведем как можно лучше наш медовый месяц, — отвечал весело молодой муж.

Этот медовый месяц длился добрых три года, три года беззаботной жизни двух влюбленных, и вот Луиза решила, что наступило время ее мужу приниматься за работу. В течение этого периода он не всегда предавался безделью в чудесных странах, он много рисовал, выставлял свои картины: в Брюсселе, где сам Надо сделал комплимент англичанину, в Милане и Париже критики также благосклонно отнеслись к еще неизвестному художнику. Композиция картин была проста, но чувствовалась сила художника: Лу, читающая письмо в саду, Лу, играющая с ребенком у камина, Лу, в задумчивости смотрящая на лунную дорожку на море — она была его терпеливой и преданной моделью.

В течение всех трех лет их семейной жизни царило спокойствие. И порой бывает удивительно, как идеализация человека может в конце концов просто наскучить и надоесть. Уолтер принимал обожание своей жены с чарующим хладнокровием, он купался в улыбках ее восхищения, чувствуя, что, должно быть, действительно обладает неким величием, иначе столь чувствительная женщина не стала бы так думать о нем. Ни разу, даже на мгновение он не пожалел о своем неравном браке. Лу идеально подходила ему, она любовалась им, интересовалась его проблемами, удивляясь его безграничным познаниям. Он чувствовал себя как Пигмалион, когда вдруг обнаружил прекрасную женщину вместо статуи. Он мог наблюдать и восхищаться умом Лу и с гордостью говорить: «Это моя работа. Если бы она не полюбила меня, то по-прежнему бегала бы за пивом и мыла полы на Войси-стрит». Он вовсе нё стыдился воспоминаний о том, что раньше ей приходилось выполнять тяжелую работу. Он был горд ее равенством с ним и был рад тому, что сумел увидеть этот бриллиант среди грязи и нищеты.

Однажды, когда Лу нежно намекнула ему о работе и о его безразличии к славе, он обнял ее и подвел к высокому зеркалу.

— Посмотри туда, Лу, — сказал он, — это единственная картина, которой я горжусь. Как бы упорно я ни работал, мне никогда не превзойти ее.

Невозможно было быть более счастливыми, чем эти двое, они спокойно сейчас могли оглядываться на те дни, когда их будущее, сейчас такое прекрасное, казалось им сумрачным и туманным и по крайней мере один из них чувствовал себя пленником, которому удалось убежать из тюрьмы.

— Иногда мне кажется, что жизнь моя с тобой — это один бесконечный прекрасный сон, — сказала Лу мужу. — Моя жизнь достаточно прекрасна и удивительна для этого.

И теперь, объехав всю Шотландию и исследовав Ирландию от Джиант Козвэй до утесов Мохера, мистер и миссис Лейбэн вернулись в Лондон, и здесь между ними произошел серьезный разговор по поводу начала упорной трудовой жизни в одном из тех прекрасных домов в Южном Кенсингтоне, где любили поселяться художники.

Лу говорила своему мужу о том, что пришло время начинать свою карьеру. Похвала его последней картины могла разжечь желание схватиться за работу и у человека более спокойного, чем Уолтер Лейбэн. Ему просто было необходимо для начала работы, чтобы его считали гением. Его любовь к искусству не позволяла ему выпускать из рук карандаша, и он значительно поднялся в своем мастерстве за последние три года, но такие комплименты жены вдохновляли его с необычайной силой. Сейчас он стал более спокойным после той встречи с Флорой, ведь знание того, что он в долгу перед дочерью Марка Чемни приносило ему много беспокойства. Невозможность ясно мыслить прежде охраняла его от попыток объяснения с Флорой после его возвращения из страны смерти к реальной, полной обязательств жизни. Флора была замужем и счастлива, говорил он себе. Значило ли для нее что-нибудь то, жив он или мертв? Что же касается доктора Олливента, который, быть может, и имел некоторые угрызения совести по поводу той борьбы на утесе, то, возможно, ему и следовало пострадать немного за ту вспышку дурных страстей. Так и шло время, и Уолтер Лейбэн не подавал никаких знаков и лишь когда он узнал о последствиях своего поведения из разговора с Флорой, когда он увидел ее лежащей у его ног и услышал, как она страдала из-за него, только тогда он осознал всю тяжесть своего греха. Он бы многое дал, чтобы загладить свою вину, но при прощании Флора вела себя так, что у него не оставалось надежды на дружбу с ней в будущем, да и кроме того, он и доктор Олливент никогда бы не смогли поладить друг с другом, всегда между ними царили бы ревность и непонимание.

«Что разбито, не склеить!» — сказал мистер Лейбэн себе со вздохом.

Художник и его жена прибыли в Лондон спустя несколько дней после переезда Гарнеров с Войси-стрит, и пока Уолтер обедал со своими друзьями по искусству в клубе, Лу отправилась в Кэмбервелл и провела вечер с Джарредом и миссис Гарнер в их новом доме, имеющем, как и всякое жилище, в котором только что поселились, своеобразный шарм, скрывающий возможно существующие в нем небольшие дефекты. Даже Луизе понравился маленький аккуратный домик на краю канала. Это было уединенное место и здесь не было шумно, как на Войси-стрит, где летними вечерами порой казалось, что жители обитают исключительно на своих крылечках: женщины стоят группами и сплетничают с таким важным выражением на лицах, как будто от них зависит судьба нации, дети сидят на низеньких ступеньках или бегают ватагой. Этот же коттедж был уединен, окнами он выходил на небольшую лужайку.

Для Лу было очень необычно сидеть в маленькой гостиной, пить чай и чувствовать себя в центре внимания, как будто она была принцессой, а вокруг нее собрались ее подданные. Миссис Гарнер рассматривала свою внучку с восторгом, граничащим, пожалуй, с религиозным благоговением, она ощупывала платье, рассуждала о его цене, высказала свое суждение о мальтийских ленточках, которые Лу носила с поистине королевской беззаботностью.

— Я полагаю, твоя служанка донашивает твои платья, — отметила миссис Гарнер со вздохом, — и думает за бесценок купить твои кружева и ленточки.