Кон был настолько деморализован, что решил для разнообразия отправиться в гости, как давно уже обещал, к американцу Биллу Кэллему. Американец исповедовал принцип невмешательства и проводил его в жизнь у себя в роскошном бунгало, неподалеку от плантации Джапи.

Кон слегка побаивался пускаться в это путешествие, хотя и обезопасил себя согласием сотрудничать с Соединенными Штатами. Его письмо наверняка уже давно дошло. Три недели — более чем достаточно, чтобы ЦРУ обо всем пронюхало. Так что путь свободен. А потом, черт побери, он ведь никогда не нарушал верности Западу!

Кон доехал на грузовике до Пунаауиа и отправился дальше пешком вдоль моря.

XXXVII. ЦРУ

Джон Уильям Кэллем был идейным вождем нового американского движения в литературе и живописи, известного под названием «революционный абстенционизм», или «творческое отрицание». Кэллем был гений, наотрез отказывавшийся писать свое великое произведение. Невзирая на властные призывы вдохновения, он сдерживал себя изо всех сил, придавая тем самым своему неписательству глубокое мировоззренческое значение отказа. Молодые авторы-абстенционисты стекались к нему на поклонение со всех концов Америки. Кэллем не говорил им ничего, и они уходили под сильнейшим впечатлением. Он был лидером американского авангарда, чьим лозунгом стало отсутствие текста, достойно соперничавшее с отсутствием мысли в европейской нелитературе. Писательское молчание Кэллема достигало высот истинного художественного совершенства и было столь красноречивым, что в зиянии его нетворчества ясно прочитывался протест, потрясающий своей невыраженностью. Он считался одним из столпов западной культуры, ее духовным глашатаем, активно противостоявшим материалистическому обскурантизму Китая и СССР. В нем было что-то от человека Возрождения. Он не ограничивался литературой, занимался еще изобразительным искусством и пользовался большим влиянием среди нового поколения художников, сменившего поколения «поп» и «оп» и известного как поколение «топ», что означает «вершина». Его неживопись выставлялась во всех музеях — огромные пустые рамы символизировали пустоту бытия, непреодолимость материальных границ, положенных человеческим чаяниям, а также тот прискорбный факт, что наша природа обречена оставаться «вещной». Он написал несколько пьес — разумеется без текста. Авангардистские театры ставили их, именуя неспектаклями: неподвижные актеры молча смотрели на зрителей, пока их внутренняя пустота не передавалась залу. Кэллем был, несомненно, одним из ярчайших выразителей своего времени.

Кон шел по пляжу и смотрел в небо, развлекаясь тем, что мысленно перекраивал форму облаков, как будто перед ним были тесты Роршаха [52]. Резня в Акре, рушащиеся соборы, окопы Вердена, где крабы напоминали каски убитых солдат, города после бомбежек, радующие своей миниатюрностью, уменьшенный до приятных размеров Пентагон. Кон воссоздавал по дороге этапы совсем другого пути. Дул легкий фааруа, утруждая себя не более, чем требовалось, чтобы вывести кокосовые пальмы из сонного столбняка. Их тени мягко скользили по пляжу, чередуясь с солнцем, которому услужливое облако не позволяло превратить песок в слепящее зеркало. Вдали дремали рыбаки на своих пирогах, прибой утих, ограничившись плетением белых кружев на рифе. Было около трех часов дня, время тишины на Таити, когда нигде не слышно транзисторов. Серые крабы бросались врассыпную при приближении Кона: в каждой из их бесчисленных норок колотилось от страха маленькое сердце.

Кон разулся, засунул кеды за пояс и наслаждался теперь нежными, прохладными прикосновениями песка к разгоряченным ногам. Ходить босиком по влажному песку вдоль спокойного Океана было наслаждением, никогда не терявшим для него остроты.

На подходе к каменистому руслу речушки, которой завершалось то, что наверху было водопадом, Кон, обогнув сломанную пирогу, чуть не наступил на парочку, занимавшуюся любовью. Мужчина был членом английской партии лейбористов, приехавшим на Таити от Всемирной организации здравоохранения. Девушка — дочерью одного из крупных торговцев овощами в Папеэте. Кон остановился:

— Ну как, хорошо?

Лейборист приподнялся:

— Get the bloody hell out of here! Вали отсюда к чертовой матери!

Кон мялся. Несмотря ни на что, его все-таки еще интересовало, что творится в политическом мире.

— Вы полагаете, Англия войдет в Общий рынок?

— Слушай, Кон, — закричала девушка, — ты не имеешь права меня оскорблять!

Кон искренне удивился:

— Но…

— То, что у меня любовь с попаа, вовсе не означает, что я готова делать это со всеми подряд! Сам ты Общий рынок, гад такой!

— Я же только спросил, очень вежливо…

— Да вы присаживайтесь, старина, — сказал англичанин, не переставая трудиться, как истинный социалист, ради лучшего будущего. — Располагайтесь! Через несколько минут я к вашим услугам.

Кон пожевал потухшую сигару.

— У вас найдутся спички?

— Возьмите зажигалку в правом кармане брюк.

Кон нагнулся. Он так никогда и не узнал, что это спасло ему жизнь.

В пальмовой роще на вершине холма, в двухстах метрах от бунгало Билла Кэллема, человек, державший винтовку с оптическим прицелом, уже готов был спустить курок.

— О, черт! — выругался он, опуская винтовку.

Это был негр. Его напарник, сидевший на песке с биноклем, тоже опустил руку.

— Ничего, успеется. Все равно он должен быть один, свидетели нам ни к чему.

— Можно прикончить всех троих.

— Можно, но мы сюда не на пикник приехали. Подпусти его поближе.

Кон шарил в кармане брюк. Наконец он нашел зажигалку, выпрямился, раскурил сигару и сделал несколько шагов, собираясь идти дальше.

— Верните, пожалуйста, зажигалку! — потребовал англичанин.

Кона потрясло это чисто британское хладнокровие. Как будто у парня был где-то третий глаз.

— Чем еще могу быть полезен? — спросил лейборист.

Кон положил зажигалку на место и ушел. Его тактичный и своевременный вопрос о вступлении Англии в Общий рынок был встречен так холодно, что он решил не поддерживать кандидатуру этого хама на выборах. У девушки красивая попка, но это еще не все!

Он шел по берегу. Бунгало Билла Кэллема уже виднелось на холме среди бананов.

Черный снайпер, которого звали О’Хара, вновь поднял винтовку с оптическим прицелом.

Кон находился от него меньше чем в двадцати пяти метрах. На таком расстоянии использовать оптику было недостойно профессионала. Он снял ее, взял голову Кона на прицел, выбрав мочку левого уха, прямо над золотой серьгой, и в тот же миг выронил винтовку. Потом постоял секунду или две с удивленным видом и рухнул на песок. Его спутник по имени Весли, стоявший к нему спиной, принял раздавшийся выстрел за тот, которого он ждал. Он следил за Коном в бинокль.

— Мимо! — сообщил Весли. — Ты сдаешь, старик!

Он обернулся. О’Хара лежал с помутневшим взглядом; из уголка губ текла кровь.

Весли остолбенел. Но уже в следующую секунду бросился ничком на землю и пополз к ближайшей пальме. Он не думал, даже не пытался думать, следуя велениям инстинкта, словно животное. Потом все-таки сообразил оглядеться, но увидел вокруг только пальмы, слишком редкие и слишком тонкие, чтобы за ними мог укрыться убийца. Он поискал глазами Кона: тот, петляя, как заяц, бежал между деревьями к бунгало Кэллема. Тут только Весли догадался посмотреть в ту сторону и заметил — или ему померещилось? — нечто такое, чего быть не могло, что не укладывалось в голове. Кэллем стоял к нему лицом на опоясывавшей дом галерее с карабином в руке.

Весли показалось, что он попал на другую планету, в другой мир, непостижимый и абсурдный. Кэллем был резидентом ЦРУ на Таити с тех пор, как начались испытания на Муруроа и, следовательно, являлся его и О’Хары прямым начальником на период выполнения задания. Однако именно он — сомнений не оставалось — убил одного из снайперов, прибывших в его распоряжение. Убил. Ибо О’Хара был мертв, как только может быть мертв человек, получивший пулю в сердце.