Кону показалось, что, когда он вошел, у Барона мелькнула в глазах веселая искорка, но он не был уверен. Мгновение спустя взгляд маленьких голубых глаз вновь стал неподвижен и приобрел отсутствующее выражение, таинственное, как всякая настоящая пустота. Голова иногда слегка вздрагивала, а щеки раздувались, как будто брат-пикаро делал бешеные усилия, чтобы не засмеяться. Вокруг алтаря расположились в живописных позах молодые таитянки и несколько беззубых старух, которые прилежно бормотали молитвы и целовали время от времени ноги белого тики, утопавшего в ворохе цветов, так что наружу торчали только голова и туфли с серыми гетрами. Это длилось уже полгода, и ни разу живой истукан не вышел из состояния загадочной отрешенности, что позволяло судить о масштабе его амбиций.
Все вокруг было заляпано навозом.
— С ним стало трудновато, — пожаловался Паава. — Отказывается сидеть на алтаре больше четырех часов в день. В остальное время отдыхает у меня в фарэ или исчезает невесть куда. На днях затащил в постель мою вахинэ — еще слава богу, что мою, она никому не скажет, а то ведь какой скандал! Шок для верующих, да и миссионеры растрезвонят повсюду, сами понимаете. Но Бизьен кое-что придумал. Пойдемте покажу.
Он повел Кона к себе в мастерскую. Там стояла прислоненная к стене великолепная деревянная статуя Барона, точная его копия — в клетчатом костюме, при шляпе, перчатках и тросточке, очень профессионально раскрашенная. Она напоминала фигуры, которыми в древности украшали нос корабля. Кон был потрясен. Веков через пять-шесть… Трудно даже вообразить, какой великой религии суждено родиться из мифа о Человеке.
— У Запада еще все впереди, если хотите знать мое мнение, — сказал Паава. — Поверьте, Бизьен — настоящий гений. Говорят, он уже создал в Африке десяток древних цивилизаций. И ни разу не попал в тюрьму, ни разу! Все-таки творческие возможности Человека в самом деле неисчерпаемы, и когда-нибудь, можете не сомневаться, он создаст себя заново, воплотит образ, им же самим от начала до конца выдуманный за минувшие века. Достичь подлинности через самозванство — согласитесь, это красиво!
Кону стало так тошно, что хотелось сдохнуть. Меева набрала большой букет цветов и положила к алтарю Человека вместе с отварным цыпленком, пачкой сигарет «Кэмел», бутылкой виски и парой банок консервов «Либби».
XXXII. Адам и Ева в земном раю
Недели, проведенные на полуострове Таиарапу, были едва ли не самыми счастливыми и спокойными в жизни Кона. Туристов, готовых плыть два часа на пироге, чтобы увидеть Адама и Еву и «детей природы» в земном раю, находилось немного — в неделю две-три группы человек по двадцать. Они плыли на красно-синих военных ваа с двадцатью гребцами каждая: «Транстропики» купили эти лодки за бесценок у кинокомпании, построившей их для фильма «Волшебница южных морей». Гребцы пели воинственные утэ, написанные специально для этой ленты, а пассажиры во время плавания могли видеть на берегу белых, розовых и голубых гогеновских лошадей, оставшихся здесь после съемок «Бродяги с южных островов».
Наполеон туризма все хорошо продумал. Он приказал для удобства экскурсантов выкорчевать джунгли на одном из прибрежных холмов. Холм был невысокий, но с него открывался роскошный вид на лагуну с ее причудливыми мадрепоровыми башнями и на три рифа Хуту-Хуту. Хуту-Хуту был древним богом, сменившим других, менее могущественных богов, и, когда он бывал недоволен каким-нибудь своим творением, ом швырял его в море. В результате появились многие острова Туамоту и добрая треть Маркизских. Так рассказывала Меева, неспешно расчесывая свои великолепные волосы, а Кон лежал рядом с ней на песке, казавшимся ночью еще белее. Она сидела у края тьмы, выделяясь на фоне Млечного Пути, словно великанша, собирающая гребнем звезды с неба.
В лунный час на горизонте бродили грозы и рассекали твердь огненными зигзагами с сокрушительной силой тех далеких времен, когда еще можно было увидеть, как в воду обрушиваются обломки неба. Немые грозы. Их голос не долетал до земли, его не пропускал привратник, оберегавший сон арий, ибо облака были дворцами, где спали властители небесных архипелагов после нелегкого дня управления миром. Звезды падали непрерывно — это арии сбрасывали неверных жен с небесных утесов. Впрочем, неба не существовало, это была «другая земля, на которой жили иначе». По Млечному Пути, который был в действительности «длинной голубой акулой, пожирательницей юных звезд», скользили время от времени неясные блуждающие тени, и среди них «тени истинных королей, свергнутых узурпаторами Помаре». Так пела Меева, сидя у края неба, своим глубоким голосом, в котором иногда пробивался странный гортанный акцент Туамоту, похожий на германский. Некоторые говорили, что падающие звезды — это вестники, летящие по поручениям богов, другие — что это знак рождения великих людей. Но небесная земля не была заселена полностью — там пока еще царила ихоидо, пустота, что вселяло надежду, ибо там «ничего еще не произошло, и все еще может быть». Луна — женщина дурного поведения, она выходит только по ночам, и облака толпятся вокруг, чтобы заслонить ее, когда она занимается любовью. Настоящие имена Близнецов — Пипири и Рехуа, но это тайна, потому что они незнатного происхождения. Настоящее название Плеяд, неведомое для попаа, — Матарии, «маленькие глазки», это лазутчики воинов, которые должны вернуть землю истинным богам, ждущим своего часа. Венера меняет имена утром и вечером, в зависимости от одежд, в которые облачается. Ее зовут Фетиа-ао на рассвете, и Тауруа-о-хити-ите-а-хиахи вечером, когда она надевает самые красивые свои наряды и ждет «бесконечного бога». В точности как Меева, чей силуэт заслонял на небе несколько миллиардов светил, и, когда Кон наконец соединялся с ней, ему казалось, будто он углубляется в Млечный Путь. Потом, проявив себя наилучшим образом, он гордо задирал голову в поисках новых звезд, которые он, вне всякого сомнения, рассеял по небосводу.
Утром они выходили из хижины и окунались в воду, вновь обретавшую на солнце изумрудную яркость; лишь узкая прибрежная полоса отливала сначала желтизной, потом опалом над матовой белизной кораллов и перламутра, раздробленного в пыль непрерывным прибоем. Рядом вертикальный склон горы выставлял все оттенки охры против натиска штурмующих вершину буйных зеленых полчищ, тащивших наверх белизну тиаре, пурпур цезальпиний и желтизну неувядающих цветов, именуемых пураусами, в то время как стволы бамбука, высокие, словно дубы, покачивали над неуемной пехотой кавалерийскими плюмажами. Кон поворачивался спиной к этим воинственным армиям, готовым разыграть какое-нибудь растительное Ватерлоо или Аустерлиц, — казалось, откуда вот-вот донесется: «Ни шагу назад! Победа или смерть!» Он спускался вниз, к пляжу, входил в воду и отдавался ее ласкам. Меева догоняла его и шла вперед, с цветком за ухом, подставив лицо и грудь солнцу, потом плавала по коралловым гротам, и за ней тянулся по воде длинный шлейф волос — порой в них запутывались бурые водоросли и крохотные морские сагиттарии с желтыми клубеньками. Иногда она забиралась на коралловые башенки, закрывала глаза, поднимала к небу лицо с плоским кошачьим носом и затягивала монотонную песню, в которой отчетливая интонация счастья заменяла мелодию и слова. В такие минуты она возвышалась над Океаном словно необитаемый остров, давняя мечта Кона, остров, где человек еще мог начать все сначала.
Их хижина пряталась за кокосовыми пальмами, в десятке метров от одного из бесчисленных водопадов, опутавших белыми нитями весь полуостров. Его бурление поначалу раздражало Кона, напоминая обо всех виденных прежде горных водопадах. С этими звуками в таитянскую глушь вторгалась Швейцария и Юбер Робер, Кону виделись стада овец, пастухи, слышалась музыка Рамо. Но вскоре он привык и перестал обращать внимание. На вершине очищенного от растительности холма стояли пластиковые яблони. Две в цвету, а третья, под которой должны были сидеть Адам и Ева, вся в искусственных плодах. Нейлоновый змей, черно-зелено-желтый, безжизненно болтался на ветке. Он был подключен к батарейке и приводился в движение с помощью рычажка, который Кон незаметно включал. Тогда змей приподнимался и, завлекательно изгибаясь, протягивал ему в зубах яблоко.