Самолет снова резко повело в сторону, он нырнул, выровнялся, голова господина Алави соскочила с колен и принялась играть в шары с головой Бобо.

Только тут Стефани осознала, на что именно она смотрит.

Закричав, она бросилась к кабине пилотов. Она принялась колотить в нее изо всех сил и звать, и ей показалось, что она слышит ответ, какой-то крик с другой стороны. Стефани удвоила усилия, но тщетно.

На несколько секунд она дала себе волю — рыдая, всхлипывая, крича, прижимаясь к двери всем телом, как будто пытаясь спастись от них,оказаться от них как можно дальше… Ей вдруг показалось, что головы ухмыляются, насмехаются над ней, заговорщицки подмигивают одна другой, и что сейчас случится нечто ужасное… Она повернулась к ним лицом. Уж лучше видеть их, чем чувствовать за спиной.

Ей нечего бояться. Теперь это всего лишь предметы.

Позднее, гораздо позднее, в течение долгих часов, которые она проведет, отвечая на вопросы, настаивая, срываясь и снова беря себя в руки, чтобы повторить все спокойно и точно, без противоречий, чтобы доказать, что она не лишилась рассудка и действительно видела то, что видела, ей придется снова и снова повторять, что это была мизансцена.В положении тел, в том, как их головы положили на подносы для завтрака, например, — нет, это были не откидные столики в спинках кресел, это были обыкновенные подносы — в этой отвратительной компоновкеугадывалось умышленное желание ужаснуть, насмеяться, свести с ума. Чье желание? Откуда мне знать! Вообще-то это ваши дела. Ваши политическиедела. Да, политические — и не смотрите на меня так, будто я подкладываю динамит под ваши задницы… Все было подстроено с циничным умыслом, специально рассчитанным на то, чтобы зрителя охватило сильнейшее возмущение… Что? Был ли жив пилот? Ну разумеется, он был еще жив, раз самолет все еще летел. Он пытался… выжить. Да, я знаю, что рядом с ним находился второй пилот, но его уже не было… Я хочу сказать, что… Но я вам это уже сто раз объясняла. Не заметила ли я еще чего-нибудь? А вам что, мало? Дайте подумать… Так вот, там был важный политик, глава оппозиции, тот, которого вы мне показывали на снимке… Покажите еще раз… Да, вот этот. Так вот, его головы у него на коленях не было. Она лежала на соседнем сиденье, как будто он отложил ее в сторону, чтобы не мешала. Конечно, мне дали наркотик — видимо, при взлете, с конфетами, — но в тот момент я была в ясном уме. А впрочем, если вы думаете, что в своем подсознании я только тем и занимаюсь, что отрубаю головы и кладу их на подносы, то скажу вам одно: я не обладаю восточнымвоображением…

Но все это происходило гораздо позже, когда начался кошмар. А пока речь шла о реальности.Стефани стояла, опершись на кресло, и, чтобы взять себя в руки, чтобы совладать со своими нервами и подавить нараставшую панику, заставляла себя вглядываться, запоминать, противостоять. Это была единственно возможная защита: отстраниться с помощью холодного и объективного взгляда. И тут она и вспомнила про свой полароид; при взлете она положила его на соседнее сиденье. Вот то, что ей сейчас требуется: холодный, безучастный, объективный взгляд. Стефани схватила фотоаппарат и сделала несколько снимков, сначала головы, затем все вместе, весь салон самолета, — тщательно, насколько позволяли рывки «Дакоты», наводя объектив.

И тогда она вспомнила о Массимо.

Когда они взлетали, он сел в хвосте. Стефани положила фотоаппарат и направилась в хвост, но самолет вдруг нырнул в воздушную яму, задрожал, размахивая крыльями, как будто два человека отбирали друг у друга штурвал. Ее швырнуло назад, она вскрикнула и упала, — а потерявшая управление «Дакота» пикировала, выравнивалась, кренилась на одно крыло, потом на другое, и наконец, задрав нос, медленно поползла вверх в каком-то истощении сил, предшествующем срыву и финальному падению. При каждом толчке самолета, который качало словно на волнах разбушевавшегося моря, все новые головы соскакивали с колен своих бывших хозяев, катались туда-сюда, тыкались Стефани в лицо, сталкивались между собой, напоминая крабов в корзине… Наконец ей удалось подняться, и она застыла, прижавшись спиной к перегородке, над этим отвратительным бильярдным столом, изо всех сил борясь с искушением поискать убежища в истерике или в трусливом обмороке. Падения самолета она ждала почти с надеждой, но пилоту в очередной раз удалось выровнять машину, навязать ей пусть и неуверенную, но внятную траекторию полета, и «Дакота» потащилась дальше, наклоняясь то на одно, то на другое крыло, как нетвердый на ногах человек; самолет, казалось, повторял, увеличивая их в масштабе, движения агонизирующего пилота, что в полусознательном состоянии все еще цеплялся за штурвал…

Стефани воспользовалась затишьем, чтобы возобновить поиски Массимо. Итальянец лежал на спине, мертвый, но с головой на плечах. Она опустилась рядом с ним на колени, взяла его за руку и расплакалась, как будто потеряла лучшего друга.

В тот миг, когда ее рыдания начали стихать и когда от самой продолжительности этого ужаса его воздействие стало, с началом привыкания, притупляться, самолет внезапно взвился свечой; за кратким ревом двигателей последовала полная тишина, и «Дакота», казалось, застыла на месте. Затем она скользнула вбок, винты взвыли пронзительно и жалобно, Стефани упала и откатилась к перегородке, крича от ужаса, от страха смерти…

В течение секунд, что затем сменяли друг друга во временном измерении, не имевшем ничего общего с обычным человеческим временем, самолет падал, вращаясь, точно осенний лист, в медленном вальсе, и это сопровождалось воем винтов, у которых ужас Стефани заимствовал то надрывный крик, то пронзительную жалобу…

Последнее, что она запомнила, — падение замедлилось, самолет выровнялся, и в тот самый миг, когда в ней пробудилось нечто вроде отчаянной надежды, последовал удар, взрыв, и больше уже не было ни страха, ни реальности, ни кошмара.

6

«Красное…» Такой была ее первая мысль.

Солнце пробивалось сквозь кровеносные сосуды век. Стефани открыла глаза.

Она лежала на бархане в двадцати метрах от самолета. «Дакота» раскололась надвое; хвост и нос машины вошли в песок, она напоминала раскрытый циркуль, стоящий на двух ножках.

В зияющем проломе в боку фюзеляжа висело обезглавленное тело стюардессы с бессильно опущенными руками.

Металлический остов самолета и барханы омывались жарким пульсирующим светом, как будто по пустыне пробегали прозрачные и вместе с тем отчетливые волны. Изумрудное сари стюардессы было единственной свежей нотой в окаменевшей сухости песков. Бедная восточная принцесса, наверное, была обезглавлена железными обломками в момент катастрофы.

И вот тут пробудилась память, потоком хлынули воспоминания, и Стефани застыла. Ее первые мысли сначала попытались спрятаться, убежать, но неумолимые потоки сознания все возвращались, неся с собой череду неопровержимых картин всего того, что она только что пережила, всего, что недавно видела…

На песке между ней и самолетом лежало два предмета.

Голова господина Алави была обращена к солнцу с выражением печального неодобрения. Голова свирепого шахира, что разговаривал с ней в самолете, покоилась на одной щеке, а на другой щеке продолжал воинственно топорщиться ус.

Стефани закрыла лицо руками и дала волю умышленным, долгим рыданиям, не стараясь их сдерживать, чтобы полностью выплакаться, освободиться…

Через некоторое время она огляделась. Ничего. Песчаные барханы и белое, дрожащее, слепящее небо.

«Часть небытия». Так они ее называли… Ее мозг пронзила мысль, что она, возможно, скоро умрет от жажды. Она вскарабкалась на бархан, чтобы посмотреть, нет ли чего-нибудь живого на горизонте. Там не было ничего. Огромное ничего без конца и края…

Стефани спускалась с бархана, почти по щиколотку утопая в песке, когда увидела, что тело стюардессы задергалось в конвульсиях, как будто пыталось высвободиться. Затем оно подалось вперед и рухнуло на песок, явив сквозь разорванное сари беспомощно обнаженную ногу.