И снова рождество, снова открытка с мексиканским штемпелем: «Три года осталось. Далеко не так много, как тебе кажется».

Он стоял перед начальником, чуть опустив голову, тщедушный, маленький, неистребимый, в полосатой арестантской одежде, со спокойным лицом.

– Опять из Мексики, как видно, – сказал он. – Может быть, Онтам его убьет.

– Что? – переспросил начальник. – Что вы сказали?

Он не ответил. Он стоял спокойный, сосредоточенный, невозмутимый. Потом заговорил:

– Пока у меня не началась эта коровья склока с Джеком Хьюстоном и раньше, когда я еще мальцом был, я каждое воскресенье ходил в церковь, а по средам – на молитвенные собрания, с той женщиной, что меня вырастила.

– А кто они были, эти люди? – спросил начальник. – Вы говорили, мать у вас умерла?

– Он-то был просто сукин сын. А она мне и вовсе не родня, просто его жена… Каждое воскресенье, пока я…

– А его фамилия тоже была Сноупс? – спросил начальник.

– Он был мой отец… пока я не подрос и не откололся от бога, бывает так, что думаешь – я уже вырос, мне ни от кого ничего не надо. А потом вы сказали, что раз я помешал девяти парням из десяти убежать, так мне можно пять лет скостить, а вышло так, что вы меня вовсе выпускать не собираетесь, и тут я Егоопять признал.

– Как признали? – спросил начальник. – Кого признали?

– Бога признал.

– Вы хотите сказать, что вернулись в лоно церкви с той ночи, два года назад? Да ведь это неправда. Вы ни разу даже в церкви не были, с тех пор как попали сюда, с тысяча девятьсот восьмого года.

И это было верно. Впрочем, ни прежнего начальника, ни его преемника это ничуть не удивляло. Они скорее могли предположить, что он примкнет к одной из тех небольших бунтарских, непримиримых, ни с кем и ни с чем не согласных сект, – секты эти существовали наряду с официальными тюремными церковными организациями почти во всех провинциальных тюрьмах на Юге, – к какой-нибудь небольшой фанатической секте или группе (в этой тюрьме она называлась «Свидетели Иеговы»), которой руководили самозваные вожаки, попавшие в тюрьму по удивительно однообразной схеме: все они были осуждены за преступления, характерные для средней прослойки, для людей респектабельных и связанных с семейной жизнью или, во всяком случае, с женщинами: было и двоеженство, и присвоение денег секты ради женщины, ради своей или чужой жены, и только в редких случаях, да и то самые отпетые, попадали из-за профессиональных проституток.

– А мне церковь не нужна, – сказал он, – я все больше наедине, втихомолку.

– Втихомолку? – переспросил начальник.

– Ну да, – сказал он с каким-то даже раздражением. – Богу писем писать не нужно. Он-то давно вас насквозь видит, ему и беспокоиться не стоит читать, что вы там напишете. Ведь человек и на свободе начинает кое-что соображать, с годами, конечно. А тут начинаешь соображать куда быстрее. Раз есть такой высший Судья, у которого силы хватит тебе помочь, он тебе и помогает, а твое дело только верить и принимать помощь, дурак ты будешь, ежели не примешь.

– Значит, Онизбавит вас от Стилвелла? – сказал начальник.

– А то как же! Чем я перед ним провинился?

– Не убий! – сказал начальник.

– А что же ОнХьюстону это не сказал? Разве я стал бы ездить в Джефферсон, спать на вокзальной скамейке, лишь бы достать патроны, если б Хьюстон меня не заставил?

– Ну и чертовщина! – сказал начальник. – Ну и чертовщина, будь я проклят! Тебя отсюда через три года выпустят, но, будь моя воля, я бы тебя сейчас же выставил, сегодня же, пока тебе в голову или чем ты там еще думаешь не взбрело и на меня косо посмотреть. Не хочу сидеть и всю жизнь представлять себе, что про меня так думают, как ты думаешь про тех, кто тебе мешает, чтобы мне желали того, чего ты им желаешь… Ну, ступай. Работать надо.

Но когда настал октябрь – месяц, насколько он знал, не праздничный, без подозрительных открыток – и начальник за ним послал, он даже не удивился. Начальник сперва только молча посмотрел на него – не то что растерянно, но как будто даже уважительно, потом сказал:

– Да, чертовщина. – Перед ним лежала телеграмма. – От начальника полиции из Сан-Диего, Калифорния. Там в мексиканском квартале стояла церковь. Она давно была заброшена, кажется, новую выстроили. Словом, служб там не было, а что в ней делалось, даже полиция толком не знала. А на прошлой неделе церковь обрушилась. Причин никто не знает, рухнула вдруг, и все. Там нашли человека, вернее, то, что от него осталось. Вот что пишут в телеграмме: «Отпечаткам пальцев ФБР установило ваш заключенный номер 08213 Шафорд Стилвелл». – Начальник вложил телеграмму в конверт, сунул конверт в ящик. – Расскажите, в какую это церковь вы ходили, до того как Хьюстон заставил вас убить его.

Но он ничего не ответил. Он только глубоко вздохнул.

– Теперь-то меня выпустят, – сказал он, – теперь я свободен.

– Не сию минуту, – сказал начальник. – Пройдет месяц-другой. Надо написать прошение, послать губернатору. Потом он запросит рекомендацию. А потом подпишет помилование.

– Прошение? – сказал он.

– Вы сюда попали по закону, – сказал начальник. – Вас и выпустить должны по закону.

– Прошение? – повторил он.

– Надо, чтобы ваши родные поручили юристу составить прошение о помиловании на имя губернатора. Жена… впрочем, она умерла. Ну, одна из дочерей.

– Наверно, они теперь уже замужем, уехали.

– Так, – сказал начальник. Потом сказал: – Черт побери, да вы уже фактически свободны, ведь у вас в собрании штата есть родич – кем он вам приходится, этот Эгглстоун Сноупс, которого два года назад провалили на выборах в конгресс?

Он стоял не двигаясь, слегка наклонив голову.

– Что ж, как видно, я тут останусь.

Как он мог сказать чужому человеку: «Кларенс, внук моего старшего брата, занимается политикой, ему голоса собирать надо. А когда я отсюда выйду, у меня избирательного права не будет. Чем же мне купить подпись Кларенса Сноупса на прошении?» Значит, оставался только сын Эка, Уоллстрит, а тот никогда никого не слушался.

– Видно, я тут у вас и эти три года отбуду, – сказал он.

– Напишите сами своему шерифу, – сказал начальник. – Я могу за вас написать.

– Хэб Хэмптон, тот, что меня засадил, он уже помер.

– Но какой-нибудь шериф там у вас есть? Что это с вами? Может, вы за эти сорок лет стали бояться солнца, воздуха?

– Тридцать восемь будет нынешним летом, – сказал он.

– Хорошо, тридцать восемь. Сколько вам лет?

– Родился я в восемьдесят третьем, – сказал он.

– Значит, вы тут сидите с двадцати пяти лет?

– Не знаю, не считал.

– Ну, ладно, – сказал начальник. – Ступайте! Когда захотите, я напишу письмо вашему шерифу.

– Пожалуй, я досижу, – сказал он. Но он ошибся. Через пять месяцев прошение уже лежало на столе у начальника.

– Кто это Линда Сноупс Коль? – спросил начальник.

Он долго стоял, не двигаясь:

– Ее папаша богатый банкир в Джефферсоне. У его деда и у моего все дети погодки.

– Она, как член вашей семьи, подписала прошение губернатору о вашем освобождении.

– Это как же понимать, шериф за ней послал, что ли, он заставил ее подписать?

– Как он мог? Ведь вы не дали мне написать шерифу.

– Верно, – сказал он. Он смотрел на бумагу, прочесть ее он не мог. Она лежала перед ним вверх ногами, впрочем, это тоже было все равно. – Вы мне покажите, где тут подписались те, что не хотят меня выпускать.

– Что? – спросил начальник.

– Те, кто не хотят, чтоб я вышел.

– А-а, вы про семью Хьюстонов. Нет, тут на прошении стоят только подписи прокурора, который вас засудил, вашего шерифа Хэба Хэмптона-младшего и еще В.К.Рэтлифа. Он не из Хьюстонов?

– Нет, – сказал он. Потом опять медленно, глубоко вздохнул. – Значит, я свободен?

– Мало того, – сказал начальник. – Вам не просто везет, вам вдвойне везет.

Но объяснил он ему, в чем дело, только назавтра, после того как ему выдали пару башмаков, рубашку, рабочий комбинезон, фуфайку и даже шляпу, все новехонькое, и еще бумажку в десять долларов и те три доллара восемьдесят пять центов, что оставались от сорока долларов, которые Флем послал ему восемнадцать лет назад, и тогда начальник сказал: