Долгое время ничего не происходило.
— Вы — швед, — неожиданно прошептал великий герцог. — Значит, и ваша жена шведка?
— Нет, мадам русская.
Сказать что-то еще они не успели, потому что послышался долгожданный шум.
С улицы до них донеслись шаги; два или, может быть, три человека, переговариваясь, приближались к замку. Глубокий бас произнес: «Хорошо, будешь сторожить внизу. А тут мы и сами справимся». Затем двери замка распахнулись.
Трое переступили порог и направились в ту комнату, которую великий герцог и Филипп только что покинули. Филипп, которому было очень любопытно узнать, как выглядят наследники Дантона, Марата и Робеспьера, чуть не присвистнул от удивления. Он в жизни не видел более странных и непохожих типов, чем эти трое. Один был широкоплечий, очень крепкий, коренастый, с большой, черной окладистой бородой; второй — худой, с запавшими глазами, одетый в монашескую рясу, которая, однако, доходила ему только до колен; из-под рясы виднелись волосатые ноги. Рядом с этими двумя стоял третий, который больше всего походил на огромное насекомое: горбатый, ростом не выше двенадцатилетнего мальчика, с круглым, как яйцо, туловищем и длинными тонкими паучьими ножками. Филипп взглянул на великого герцога, ожидая распоряжений.
В ту же минуту дон Рамон поднял руку, в которой был револьвер герра Бинцера, и выстрелил: грохот эхом разнесся по зале, под конец сравнявшись с грохотом пушечного залпа. Заговорщики подпрыгнули, словно пораженные молнией, и обернулись. В ту же секунду прогремел голос дона Рамона:
— Руки вверх или прощайтесь с жизнью!
Горбун последовал приказу с таким рвением, которое не оставляло желать ничего большего, однако бородач и его друг с впалыми глазами все же мешкали какую-то долю секунды. Затем их руки тоже поднялись. Великий герцог повернулся к Филиппу:
— Профессор, пожалуйста, посмотрите, есть ли у этих господ оружие. Начните с падре Игнасио — того, что в живописной рясе. Или вы предпочитаете, чтобы этим занялся я?
— Разумеется, нет, ваше высочество.
Филипп поспешно выступил вперед и принялся опустошать карманы расстриги священника. Их содержимое простиралось от неизбежного в кармане революционера револьвера, который Филипп засунул в свой собственный карман, до пачки купюр и внушительного собрания реликвий, каковые он положил обратно.
— Хорошо, — крикнул великий герцог. — Переходите к сержанту Посада!
В карманах сержанта оказались два револьвера и несколько золотых. Филипп поступил с ним так же, как со священником, и повернулся к горбуну, который следил за ним налитыми кровью глазами; из его карманов Филипп извлек четвертый револьвер и нож внушительных размеров. Затем он повернулся к великому герцогу:
— Я принесу веревку, чтобы они могли составить общество президенту и скрасить его одиночество.
Через пять минут падре Игнасио, которым Филипп, из уважения к Церкви, занялся в первую очередь, сделался совершенно беспомощным; Филипп уже собирался переходить к сержанту, но вдруг события приняли совсем другой оборот.
Горбун трактирщик мигом смекнул, что внимание дона Рамона прежде всего обращено к двум его соотечественникам. Медленно и незаметно он отделился от сержанта, и, когда Филипп почтительно укладывал падре Игнасио на пол, готовясь взяться за сержанта, сеньор Амадео улучил мгновение и совершил свой маневр. Быстро и тихо — точь-в-точь как одно из тех насекомых, на которых он так походил, — Амадео сделал три или четыре прыжка к выходу. В тот миг, когда великий герцог спохватился и навел на него револьвер, Амадео уже распахнул тяжелую дверь и в следующее мгновение вылетел на улицу; пуля дона Рамона досталась старой дверной доске.
Дальше события развивались еще быстрее. Чернобородому сержанту, который все это время тяжело дышал и явно был наготове, бегства Амадео было достаточно, чтобы перейти к действию. Словно огромная кошка, оскалив зубы и хрипло рыча, он набросился на дона Рамона. Прежде чем тот успел обернуться, сержант обхватил его руками, и оба покатились по каменному полу. Великий герцог выронил револьвер, и теперь сила боролась против силы. Однако один соперник стоил другого: если великий герцог и был немного мощнее, то черный сержант компенсировал его преимущество своим бешенством. Посада знал, что борется не только за жизнь, но и за осуществление их общих заговорщицких планов. Если победит дон Рамон, они пропали: когда армия и народ лишатся вождя, революция немедленно прекратится! А уж о том, какая участь ожидала вождей, не хотелось даже и думать!
Победа между тем склонялась на сторону сержанта; Филипп, который наблюдал за этой борьбой словно парализованный, не решался пустить в ход свои револьверы; противники так быстро перекатывались по полу, что он мог с одинаковой вероятностью попасть и в последнего отпрыска дома Рамиросов, и в его врага. Падре Игнасио, который лежал у ног Филиппа, принялся подбадривать своего союзника хриплыми криками и даже петь какие-то заклинания: в полутьме они звучали вдвойне ужасно. Наконец Филипп решил вмешаться и бросился к противникам; однако, когда он был уже рядом, великий герцог просипел:
— Оставьте, профессор! С этим я разделаюсь сам.
В эту минуту перевес был на стороне великого герцога, но потом положение изменилось: сержант, у которого глаза от кровожадности почти вылезли из орбит, стал брать верх. Его оскаленные зубы нацелились на горло дона Рамона; тот дернулся, и сержант промахнулся. Его зубы впились в правое ухо герцога и оторвали половину, прежде чем дону Рамону с огромным трудом удалось обхватить рукой шею сержанта и трижды ударить его головой о каменный пол. Мускулы зверя ослабли, и он замер. Великий герцог поднялся на ноги: по щеке у него рекой лила кровь, грудь сильно вздымалась.
— Опасный тип, я говорил вам, профессор! Давайте сюда веревку, его нужно связать.
— Но ваше ухо, ваше высочество!
— Ничего.
Филипп бросился за веревкой, попутно пригрозив падре Игнасио револьвером и заставив его заткнуться. Они связали сержанта, сложив веревку вдвое; Филипп даже предлагал обмотать веревку вокруг шеи Посады и вывесить его в окно, но тщетно.
Затем Филипп принес воды, помог великому герцогу промыть рану, оставленную зубами сержанта, и наложил временную повязку. Едва они успели покончить с этим, как дон Рамон вскрикнул.
— Что случилось? — с беспокойством спросил Филипп.
— Двое моих дорогих слуг! Я совсем забыл о них! Если эти злодеи убили Огюста и Хоакина, я пристрелю их без суда и следствия.
Он подступил к падре Игнасио.
— Где Хоакин и Огюст? Отвечайте, вы, украшение церкви!
— Maledictus in aeternum, — нараспев бормотал священник. — Maledictus in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti! [62]
— Боюсь, что падре Игнасио будет искупать свои прегрешения в доме для умалишенных. Придется допросить президента.
Филипп впервые заметил, что великий герцог хромает сильнее обычного:
— Ваше высочество повредили ногу?
— Наверное, вывихнул, когда на меня навалился сержант. Ничего. Теперь я хромаю на обе ноги, и симметрия восстановлена.
Сеньора Эрнандеса они нашли лежащим на полу. Он тупо глядел на них снизу вверх, и на его лице не читалось ни малейшей попытки понять, о чем его спрашивают.
— Эрнандес, — сказал дон Рамон, — у вас есть старый отец, честный и работящий — ваша противоположность во всем. Ради него я готов еще раз подумать о вашей участи, но только при условии, что вы немедленно скажете мне, что вы сделали с Огюстом и Хоакином! Вам ясно?
Прошло довольно много времени, прежде чем вопрос дошел до президента. Потом по щекам Луиса полились крупные слезы, и он всхлипнул:
— Они в малом охотничьем домике, ваше высочество, в домике…
— Проклятые злодеи! — взревел великий герцог. — В малом охотничьем домике, в котором уже тридцать лет никто не живет и который кишит крысами! Что вам сделали Хоакин и Огюст?
Президент, казалось, не слышал его; слезы текли по его лицу непрерывным потоком. Великий герцог поморщился и вышел вместе с Филиппом.
62
Проклят навеки, проклят именем Отца, Сына и Святого Духа (лат.).