Тушинцы тоже не могли не видеть, как города и уезды один за одним отпадают от них, едва заслышав о подходе воевод войска князя Михаила Скопина-Шуйского. Они собирали силы, чтобы отвоевать свои позиции. Ян Сапега увяз в осаде Троице-Сергиева монастыря, и ему нужно было оправдываться перед «цариком», что он стоит не около «курятника». 29 июля (8 августа) произошел генеральный штурм Троицы, в котором помимо сапежинцев участвовал еще полк Александра Зборовского. Как видно, одним ударом хотели справиться с защитниками Троицкого монастыря, а затем, устрашив своей победой русских сторонников князя Михаила Скопина-Шуйского, выбить их из Калязина монастыря. Но на деле произошло ровно наоборот. Сначала разбились все планы генерального сражения под Троицей, победа снова осталась за защитниками монастыря, несмотря на внутренние нестроения среди осадных сидельцев. В решительный момент они собрались и отбили приступ. Участник тех событий под Троице-Сергиевым монастырем Николай Мархоцкий написал позднее в своей «Истории Московской войны»: «Мы с паном Сапегой пробовали взять штурмом монастырь Святой Троицы, который он все еще держал в осаде. Мы рассчитывали вместе с Сапегой, а значит, и с большими силами, пойти на Скопина, но вместо этого только потеряли людей, загубив их на штурмах. Оставив под Троицей часть войск, отошли мы ни с чем» [395]. Были и другие непредвиденные потери. Поражение под Троицей было истолковано донскими казаками в войске Сапеги как небесное заступничество Сергия Радонежского, и они тайно ушли домой, на Дон, вместо продолжения боев на Волге [396].

Тем не менее объединенные полки Яна Сапеги и Александра Зборовского продолжили движение к Калязину и 14 (24) августа были уже в его окрестностях, заняв Рябов монастырь. Калязинский бой 18 августа 1609 года стал еще одной памятной вехой в движении князя Михаила Скопина-Шуйского, как ранее битвы под Торжком и Тверью. По горячим следам событий князь сдержанно оценивал его результаты в отписках своим сторонникам в Пермь, хотя показательно, что он упоминает о калязинском сражении в ряду других успехов земских сил, связанных с движением рати боярина Федора Ивановича Шереметева и тверской победой: «А последнее дело, по сю отписку, было в селце против Колязина монастыря, за Волгою, и тут литву и воров побили наголову» [397]. Более подробно калязинское сражение описано воеводой в сентябрьской отписке 1609 года, в которой он извещал сибирские города о действиях земской рати: «И… ис под Троицы Сергиеева монастыря и из больших таборов и из иных мест собрались литовские люди многие Ян Сапега да Зборовской с товарищи, приходили на мои полки, и бой у нас с ними был от четверта часу до одинатцата часу дни, и напуски многие были; и на том бою литовских людей побили и языки многие поймали. И с того бою литовские люди пошли в отход, и я за ними послал государевых руских и немецких воевод со многою ратью, а сам за ними ко государю иду со многими людми» [398].

Из ряда других сохранившихся описаний картина калязинского боя выясняется достаточно хорошо. Основное сражение разгорелось вокруг острога, поставленного Скопиным-Шуйским на правом берегу в Никольской слободе, противоположном от его ставки в Калязине монастыре. Конница Сапеги и Зборовского осадила в остроге отряд из «немецких» наемников, пытаясь выманить их на открытое место. Но те сели в осаду, а без пехоты тушинцы не смогли организовать штурм. Исход событий мог быть для земских сил самым непредсказуемым, так как острог не был приспособлен для длительной осады. Но очевидно было, что войско князя Михаила Скопина-Шуйского не стало бы равнодушно наблюдать за действиями сапежинцев и зборовцев. Неопределенность результатов калязинского сражения подчеркивается оценкой «Нового летописца»: «…и под Калязиным монастырем бывшу бою великому, и отойдоша на обе стороны, ничего не зделаху» [399].

Вступая в бой под Калязином, ни та, ни другая сторона еще не могла знать, что по большому счету продолжение принципиальных битв «земцев» под знаменами царя Василия Шуйского и «тушинцев» под хоругвями «царя Дмитрия» уже утрачивало свое первенствующее значение. В события властно вмешался король Речи Посполитой Сигизмунд III, до того времени более или менее пристрастно наблюдавший за тем, что происходит в Московском государстве. Затронув чувствительную «шведскую струну» королевского характера, царь Василий Шуйский и его подданные в Московском государстве должны были почувствовать силу ответного удара. В конце августа 1609 года король Сигизмунд III отправился в поход под Смоленск, что означало прямое объявление войны или, в парадигме советской историографии, «начало открытой интервенции». Но парадокс заключается в том, что у короля Сигизмунда III были вполне самостоятельные интересы в Московском государстве, о которых он и думал прежде всего, выступая в смоленский поход. Те же «литовские люди», что на свой страх и риск поддержали в свое время самозванца (напомню, вопреки прямым запретам короля Сигизмунда III), теперь должны были расплачиваться за свою недальновидность. Король Речи Посполитой в своем желании смять ненавистного врага — царя Василия Шуйского, вступившего в союз с королевскими «изменниками» в Швеции, разрушал все политические конструкции вокруг Лжедмитрия II и продолжавшей находиться в Тушинском лагере Марины Мнишек. Выступив в поход под Смоленск, король Сигизмунд III становился единовластным хозяином положения на московском направлении своей политики. Он только милостиво предлагал всем своим подданным, находившимся волею разнообразных обстоятельств в чужой стране, переходить на королевскую сторону. А они уже должны были сделать свой выбор. Естественно, что при этом никто не брал на себя обязательств выполнять чужие обещания и платить жалование, «заслуженное» в боях за «царя Дмитрия».

Первые же известия о королевском походе, полученные под Калязином, остановили войну с ратью князя Михаила Скопина-Шуйского. Речь шла уже о собственных интересах всего так называемого тушинского «рыцарства», и оно прекрасно продемонстрировало, ради чего находилось все это время в Московском государстве. По словам Николая Мархоцкого, по поводу известий о королевском походе «в войске поднялся шум: „Что же теперь, — говорили, — идти на службу к кому-нибудь другому? Каким духом принесло короля на наше кровавое дело?“ Пришлось нам с Волги уйти, хотя мы могли одолеть ослабевшего неприятеля, ибо это войско было последней надеждой москвитян» [400]. Ему вторил другой участник калязинских событий Иосиф Будило, записавший в своем «Дневнике», как одно известие о приближении короля Сигизмунда III к «московским границам» сразу все изменило: «Наше рыцарство не желало дольше добывать Скопина с немцами и пришло в лагерь. Оно стало опасаться, чтобы его труд, которому оно отдавалось в течение нескольких лет, не обратился со вступлением короля в ничто. С того времени войско перестало работать и слушаться» [401]. Картину растерянности и начавшегося развала тушинского войска дополняют сведения языков и «выходцев», полученные князем Михаилом Скопиным-Шуйским, после того как он разогнал деморализованные отряды Яна Сапеги и Александра Зборовского, заставив их уйти от Калязина. Как писал князь Михаил Скопин-Шуйский в своей отписке в сибирские города, все пленные и добровольно возвращавшиеся на сторону царя Василия Шуйского показывали в один голос, «что русские люди дворяне и дети боярские и казаки хотят государю добити челом и вину свою принести, а Вора хотят, связав, государю выдать, а литовские люди почали бежать в Литву, а иные бежают ко государю к Москве, а иные ко мне в полки в Колязин, и сказывают, что однолично руские люди Вора поймают, а литовские люди бредут розно» [402].