«Сидевших вокруг него охватывает страх, и те, кто ни о чем не догадывался, в смятении разбегаются, тогда как более проницательные замирают, словно пригвожденные каждый на своем месте, и вперяют свои взоры в Нерона. А он, не изменив положения тела, все так же полулежа и с таким видом, как если бы ни о чем не был осведомлен, говорит, что это дело обычное, так как Британник с раннего детства подвержен падучей и что понемногу к нему возвратится зрение и он придет в чувство. Но на лице Агриппины отразился такой испуг и такое душевное потрясение, с которым она, как ни старалась, справиться не могла. Агриппина поняла, что лишается последней опоры и что братоубийство — прообраз ожидающей ее участи. Октавия также, невзирая на свои юные годы, научилась таить про себя и скорбь, и любовь, и все свои чувства. Итак, после недолгого молчания возобновилось застольное оживление» — так пишет Тацит. [45]
В приведенном описании трагедии братоубийства наибольшее внимание обращают на себя три момента.
— Самоуверенность Нерона. Смерть Британника от яда внешне ничем не напоминает припадок эпилептика, больного падучей болезнью. Цезарь просто признается: да, я отравил сводного брата, но мне угодно объявить это приступом падучей и никто из вас не посмеет мне возразить.
— Ужас Агриппины. Нерон одним махом разрушил все здание ее политики угроз, столь старательно ею возводимое на страх непокорному сыну. Видя, что теперь Нерона ничто не остановит, она наверняка должна прозревать и собственный, столь же трагический конец.
— Присутствующие легко проглотили наглую ложь Нерона и очень быстро забыли о происшедшем на их глазах убийстве. Недолгое молчание, новое застольное оживление могут, конечно же, ужаснуть читателя, но не забудем, что времена Тиберия, Калигулы и Клавдия достаточно приучили обитателей Палатина к подобным делам. Юлии-Клавдии бестрепетно проливали родственную кровь. Чему же удивляться! И еще один любопытный эпизод случился во время продолжения рокового для Британника застолья. Как следует из биографии императора Тита Флавия, написанной Светонием, тот воспитывался при дворе на Палатине и был близким другом Британника. В роковой миг для сына Клавдия Тит находился рядом. Очевидно, движимый любопытством, еще не до конца осознав случившееся, юный Флавий пригубил тот самый напиток, который только что оказался смертельным для Британника. Глоток, к счастью, был сделан маленький и Тит отделался тяжелой и продолжительной болезнью, но жизнь его оказалась вне опасности. Так Рим, потеряв в лице Британника возможного императора, едва не лишился заодно и императора будущего — Тита, которому суждено было стать во главе империи двадцать четыре года спустя.
Не были потрясены и римляне за пределами Палатинского дворца. Многие, правда, увидели в непогоде — шел сильный ливень во время погребения Британника — проявление гнева богов, возмущенных преступлением принцепса. Здесь, скорее, проявилась традиционная впечатлительность римлян, видевших во всех так или иначе примечательных природных явлениях те или иные знамения. О знамениях, предрекавших те или иные события, никогда не забывали и крупнейшие римские историки. На страницах своих книг они наисерьезнейшим образом таковые описывали. Главное здесь иное: большинство римского народа достаточно спокойно восприняло это преступление Нерона. Этому способствовала как память историческая, поскольку все Юлии-Клавдии, начиная с самого Августа, проливали родную кровь, так и память мифологическая — братоубийцей был и божественный основатель Рима. Поклонники мифологии греческой, каковых в Риме было множество (главным среди них был сам Нерон), могли вспомнить и поединок сыновей царя Эдипа — Этеокла и Поллиника, решавший, кому править в Фивах, и убийство родными братьями Атреем (отец Агамемнона, предводителя ахеян под стенами Трои) и Фиестом своего сводного брата Хрисиппа, что совсем уж близко было к Неронову злодеянию. Но главным было другое: неделимость верховной власти для римлян эпохи Империи — дело совершенно очевидное. Когда на власть могут претендовать многие — хорошего от этого не жди. Грядут смуты, перевороты, а значит, будет нанесен ущерб государству. Главная же забота высшей власти в Риме — недопущение какого-либо ущерба государству. «Videant consules ne quid Respublica detrementi capiat!» — «Да смотрят консулы за тем, чтобы государство не потерпело ущерба!»
Этот завет еще республиканской поры вовсе не был забыт в Империи. Только ответственность консулов перешла к принцепсам. Потому укрепление неделимости верховной власти вполне естественно воспринимается как соблюдение интересов государства в целом, предотвращение возможного ущерба. Пусть даже цена этого — пролитие родной крови. Здесь стоит вспомнить обстоятельства прихода Тиберия к власти. Новый принцепс, официальный преемник Августа, держал в тайне его кончину, пока не был убит внук Августа — Агриппа Постум. Агриппа был убит войсковым трибуном, приставленным к нему для охраны, который получил об этом письменный приказ. Светоний, сообщающий обстоятельства происшедшей трагедии, пишет: «Неизвестно было, оставил ли этот приказ умирающий Август, чтобы после его смерти не было повода для смуты, или его от имени Августа продиктовала Ливия с ведома или без ведома Тиберия».То есть совсем даже не важно, кто отдал роковой приказ. Важно, что его исполнение означало устранение повода для гражданской смуты. Верхам Империи это казалось настолько естественным, что, как мы видим, не исключалось предположение, что сам Август мог распорядиться убить родного внука, дабы пасынок мог спокойно править. Соответствующей была и реакция народа — дело было быстро замято и забыто. Отношение римлян к гибели Британника оказалось аналогичным.
Такие настроения римского народа, названные Тацитом снисходительными, замечательно уловил Сенека и блестяще отразил их в тексте особого указа, оставленного им, но изданного, разумеется, от имени цезаря Нерона. Дошел он до нас в изложении Тацита. Начинался указ с объяснения поспешных похорон Британника. Поспешность эта оправдывалась почтением к древним обычаям, установленным предками. Согласно им должно было скрывать от людских глаз похороны безвременно умерших и не затягивать церемонии похвальными речами и пышно отправляемыми обычаями. Далее славный философ устами Нерона объявлял римлянам, что, потеряв в лице Британника не только брата, но и помощника, цезарь «отныне может рассчитывать только на содействие всего государства, и поэтому сенаторам и народу тем более надлежит оказывать всяческую поддержку принцепсу — единственному оставшемуся в живых отпрыску рода, предназначенного для возложения на него высшей власти». [46]
Последнее заявление имело особое значение: никто теперь не имеет никаких законных прав оспаривать высшую власть у Нерона. Всякий иной претендент преступен, ибо Нерон единственный цезарь по праву принадлежности к роду Юлиев-Клавдиев.
Год спустя после гибели Британника Луций Анней Сенека написал специальный трактат «De Clementia» — «О милосердии». В нем философ-наставник не просто говорил о непричастности Нерона к смерти сводного брата, он прямо провозглашал молодого цезаря образцом милосердия. Его правление описывалось как дарующее римлянам полную безопасность, правосудие, стоящее выше всех преступлений. Провозглашалось, что в правлении Нерона присутствуют все элементы «абсолютной свободы, за исключением свободы быть уничтоженным». [47]
Далее Сенека изложил саму концепцию взаимоотношений правителя и народа: «До тех пор этот народ будет свободен от опасности, пока он будет знать, как быть покорным властителям: если когда-нибудь он свергнет правителей или не позволит им восстановить свою власть, если те будут смещены из-за какой-нибудь случайности, тогда это единство, эта ткань могущественнейшей из империй расползется в куски, и с концом покорности придет и конец владычеству города (Рима)». [48]Далее Сенека прямо отождествляет безопасность цезаря и безопасность государства: «Ведь цезарь и государство так давно переплелись, что невозможно разделить их, не уничтожив их вместе, ибо если цезарю нужна сила, государству требуется голова». [49]