Нет. Она решила, что на эту удочку не попадется и не станет преувеличивать. Драматизировать. Делать из мухи… кого уж там? Слона? И почему он больше ничего не рассказывает об этом?

Кроме этого возникали и практические трудности: насколько она могла использовать рассказанное им при расследовании, чтобы не бросить на него тени или, даже хуже, чтобы не лишиться его доверия?

Там, за окном, блестела водная гладь. Ей хотелось надеть спортивный костюм, выбежать наружу и пробежаться по ровным пешеходным дорожкам вдоль берега, потом к Йеснесу, а потом, через Сосновую гору, домой… Но ведь именно там он и стоит, дом Хаммерсенгов. Там, притаившись в западне, поджидала ее работа: на опушке леса, на прекрасном склоне находился мирный островок, не тронутый развернувшимся здесь в последние годы строительством, дом, в котором произошло ужасное. И чем больше раскрывалось деталей вокруг этих двух смертей, тем более жестоким и необъяснимым казалось это чудовищное преступление. Ей необходимо сосредоточиться на работе, сдвинуть все с места. Пара жалких строчек на листе бумаги — нечем похвастаться в конце рабочего дня.

Вторая мысль, высказанная им в тот вечер, была о том, что Клаус — добрачный ребенок Лидии, которого Георг, женившись на ней, начал выдавать за своего. Сначала она сочла это ненужными домыслами, но теперь изменила отношение. Такая мысль порождала целый ряд вопросов, на которые было можно и нужно ответить. Почему супруги держали это в тайне? Почему честный Георг Хаммерсенг открыто не усыновил мальчика, сделав его своим законным сыном? Неустановленное отцовство могло стать торпедой, прикрепленной к кораблю их супружества. Когда же она взорвалась?

Она сделала еще одну запись: «Свидетельство о рождении Клауса». Тут она осознала, насколько мало они сделали, расследуя дело. Даже не верится, что они расширили круг подозреваемых совсем недавно. Очевидность версии о несчастном случае и самоубийстве ослепила их. Даже несмотря на то, что эти две смерти последовали в обратном порядке. Трульсен оправдывал их бездействие тем, что они должны были дождаться официального заключения патологоанатомов. Все остальное могло вызвать лишь неловкие домыслы (что и так произошло, поэтому ущерб очевиден). За действиями Трульсена стояла Моене, которая во что бы то ни стало хотела избежать огласки и скандала. Однако теперь гнойник вскрылся, и всякая гадость вытекла наружу. К тому же вскоре вернется с Канарских островов брат Георга Хаммерсенга, чтобы, как это называется, оказать полиции помощь в расследовании. Ну, что ж, посмотрим, чем он сможет помочь.

25

В дверь постучали. Она была настолько глубоко погружена в собственные размышления, что вздрогнула. В кабинет заглянул Рюстен:

— Ты прочла заключение целиком?

Он покачала головой: во время встречи всем раздали папки, а она даже внимания на них не обратила.

— Так я и думал, — улыбнулся Рюстен, но за его улыбкой пряталась мрачная серьезность, — я его просмотрел и обнаружил, что кое-какие моменты Трульсен опустил. А может, просто забыл о них из-за того шума, который ты подняла… — Улыбка стала шире. Ей оставалось только улыбнуться в ответ: осмотр телефонной трубки стал ее триумфом.

— Кое-что на седьмой странице может тебя заинтересовать.

— Расскажи сам. — Сейчас она не могла заставить себя вчитываться в этот документ.

— Там написано, что на теле Лидии Хаммерсенг обнаружены старые следы увечий и травм, например перелом руки, трех пальцев и ключицы.

— Вот как! У нее был остеопороз?

— Об этом здесь не написано.

— То есть это означает… — Анита не смогла закончить фразу. В тот момент у нее не было сил раздумывать о значении этих находок.

— Если только она не увлекалась боевыми видами спорта, — ответил Рюстен, попытавшись смягчить впечатление, которое его жестокие выводы могут произвести на нее, — то это стандартный список увечий, возникающих вследствие жестокого обращения.

Этого еще не хватало!

— Когда появились увечья?

— Некоторые довольно свежие. Самые старые появились несколько лет назад.

— Идеальная семья… — пробормотала Анита, — а лечащему врачу, естественно, ничего не известно?

Рюстен лишь покачал головой.

— «Гроб повапленный»… — вырвалось у нее, и она тут же улыбнулась. Она нечасто цитировала Библию для выражения своих чувств.

— Можно и так сказать. Мы не знаем, онли это сделал, но…

— Мы многого здесь не знаем. — Внезапно ей захотелось плакать. Хотелось остаться одной, но, в то же время она не желала, чтобы он уходил.

— Кое-что мы все же знаем. — Он словно попытался рассеять ее уныние. Но она молчала, уставившись в столешницу, и он продолжил: — Мне подумалось, что тебе это будет интересно: мы узнали имя их последнего социального работника.

— А их было несколько? — спросила она быстро, давая понять, что вновь начеку.

— Такое в порядке вещей. В таких профессиях большая текучка. Это была женщина, звали ее Сара Шуманн.

— Мы можем связаться с ней?

— Очевидно, да. Но она, похоже, уехала из города. В марте она ушла в декретный отпуск и в Хамаре не зарегистрирована.

— Очевидно, она уже родила, и тогда можно разыскать ее через больницы.

— Я тоже так думаю. Мы просмотрели телефонную базу данных, но ничего не нашли. Однако возможно, она не сообщила свой номер.

— По-твоему, этим следует заняться мне?

— Если у тебя сейчас нет других планов…

— Хорошо. — Она улыбнулась Рюстену, ей всегда хотелось ему улыбнуться: он излучал доброту и доверие. Прядь непослушных, но слишком рано поседевших волос постоянно падала ему на лоб, придавая ему зрелый и рассудительный, но вместе с тем мальчишеский вид.

Немного робко он улыбнулся в ответ. Стеснительный, подумала она. То есть ему просто неудобно обзванивать родильные дома. Он полагает, что такая работа больше подойдет женщине. Однако по отношению к Харальду Рюстену никакого феминистского негодования у нее не возникало.

Коллегой он был безукоризненно терпимым и к тому же известен как заботливый муж и отец. Может, и правда, лучше, чтобы она сама обзвонила родильные дома, а не он? Женщине же, к примеру, проще войти в доверие?

— И последний момент из заключения, — продолжал он, будто извиняясь за свое присутствие в ее кабинете.

— Еще что-то?

— Следы инъекций морфина. На ее теле. Дозировку установить невозможно.

— Может, она законно его употребляла, как обезболивающее, — предположила она.

— Может, и так… — ответил он, бросив на нее многозначительный взгляд перед тем, как выйти из кабинета.

26

— Мы вышли на след социального работника, — сказала она, когда они сидели за столом и ужинали. Он как раз поставил на стол куриную грудку с тайским соусом (из пакетика), свежую фасоль и спагетти. Она похвалила еду. Он казался довольным, даже приобнял ее. Они были похожи на двоих туристов, которые, приехав на юг, случайно заселились в один гостиничный номер и теперь относятся друг к другу со всей доброжелательностью и обходительностью, стараясь выполнять пожелания партнера, понимая, что скоро все это закончится.

Этому должен быть конец, подумала она, так почему не сегодня? Почему бы наконец в открытую не обсудить дело Хаммерсенгов профессионально и беспристрастно, за ужином? Она понимала, что вскоре не сможет выдерживать его нервных срывов, самокопаний и намеков.

— Ее звали Сара Шуманн. Ничего не вспоминаешь?

— Вроде нет… — Он спокойно отреагировал на вопрос. Она видела, что он действительно пытается вспомнить, и попробовала продвинуться чуть дальше:

— В марте она ушла в декретный отпуск, а семнадцатого апреля родила сына в родильном отделении в Эльверуме, затем выписалась оттуда и исчезла.

— И даже не зарегистрировалась в службе по наблюдению за грудными детьми?

— Даже туда не сообщила. Во всяком случае, не в этом регионе.

— Больше никаких сведений?