— Do you want to show the Old Town to me? I haven’t been there yet.

— Of course, you must see the Old Town. With pleasure, — сказал Генри. — Слушай, — обратился он ко мне, — я на экскурсию. Увидимся вечером. А может, завтра утром.

Я не только не возражал, но и от всего сердца желал ему удачи. Мы пожали друг другу руки и подмигнули. Как английские асы перед рейдом к немецкому фронту.

— Cherryo, old chap! [75]

На улице снова моросило, и Генри — пианист, боксери дамский угодник— поднял воротник пальто, нахлобучил кепи и, без умолку болтая, помог американке перешагнуть через лужу на тротуаре. Именно так все и должно было быть. Я посидел еще немного в «Вимпис», слушая вечную песню Элтона Джона и провожая взглядом Генри, пока тот не скрылся в Королевском саду, все оживленнее жестикулируя. Я мог лишь от всего сердца пожелать удачи этому неисправимому джентльмену. Больше мне не суждено было его увидеть.

Далее все происходило быстро. После долгой прогулки по дождливому и пустынному городу я отправился домой к ужину, пребывая в отнюдь не дурном расположении духа. Я купил кое-какой еды, а после ужина собирался поработать. Давно пора было собраться с силами и дописать эту проклятую «Красную комнату», чтобы к лету разделаться со всеми обязательствами.

Явившись домой около пяти, я обнаружил Лео за кухонным столом. Он спал, положив голову на клеенку и, вероятно, предварительно высосав полбутылки водки. Разбудить его не удавалось. Я разозлился до слез и ругался как сапожник. Вся наша работа шла псу под хвост! Стоит оставить Лео без присмотра, как он нарушает все запреты, как маленький ребенок.

В порыве гнева я схватил его под мышки и потащил в комнату. Только тогда он очнулся и стал бормотать что-то нечленораздельное, хихикать, сердиться, благодарить за помощь и говорить, что он меня любит. Оказавшись в постели, Лео снова погрузился в глубокий сон.

Я приготовил легкий ужин — размороженные тефтели и шпинат, сварил кофе, налил его в термос и удалился в библиотеку. Закрыв дверь, я уселся за стол и принялся разбирать бумаги. Вскоре меня полностью поглотила «Красная комната», которая теперь, в новом свете, казалась мне весьма искусно меблированной.

Я не мог и представить себе, что скоро все это можно будет назвать последней встречей с братьями Морган.

Спустя сутки я попытался открыть глаза, чтобы оглядеться и понять, где я нахожусь, — но напрасно. Я не мог открыть глаза: разъедающе резкий свет с потолка причинял мне невыносимую боль. Пришлось довериться слуху: это было чуть приятнее. Я услышал шарканье деревянных подошв по линолеуму — быстрые проворные шаги в коридоре, хлопанье дверей, звон металлических инструментов в стальных лотках и голоса: мужские и женские, называющие имена, регистрационные номера и прочие данные.

Спустя сутки я очнулся, предположительно, в больнице, в отделении интенсивной терапии, с адской головной болью. В башке что-то гудело, шумело и взрывалось, и я счел за благо не открывать глаза.

Но кто-то — вероятно, ночная дежурная, которой поручили опеку надо мной, — заметила мои старания и сказала:

— Привет, Клас, ты слышишь меня?

— Я ж не оглох, — проговорил я заплетающимся языком.

— Конечно, не сдох! — радостно подхватила дежурная.

— Не оглох! — раздраженно повторил я. — Возьми меня за руку, пожалуйста, — попросил я и тут же почувствовал прикосновение маленькой теплой ладони, — и расскажи, что произошло.

— Я ничего не знаю, — ответила дежурная. — Я только что пришла, но остальные говорят, что ты упал и довольно-таки сильно ударился головой.

— Упал! — рявкнул я, попытавшись подняться резким рывком, после чего в голове раздался новый взрыв. — Аййй! — вскрикнул я, упав на подушку. — Черта с два, упал!

Кажется, дежурная подавила смешок.

— Так, по крайней мере, сказал твой приятель.

— Кто? Какой? Что за приятель?

— Тот, с которым ты живешь.

— Генри? Генри Морган?

— Не знаю, как его зовут, но он…

— … носит галстук и врет как сивый мерин, и еще у него пробор слева и выбрит он до блеска?

— Да, наверное, он, — согласилась дежурная. — Только что принес цветы. Еще он оставил письмо. Вот оно…

— Письмо?!

На этом мы были вынуждены прервать разговор, так как я почувствовал новый приступ тошноты, который обернулся позывами к рвоте; дежурная привычным жестом подставила овальную картонную ванночку, и я наполнил ее позорной жидкостью, чтобы затем снова погрузиться в забытье.

Очнулся я на следующее утро — вероятно, двадцать девятого апреля. Погода была не такой уж отвратной: сквозь жалюзи одного из многочисленных окон больницы «Сёдер» светило яркое солнце, и на сей раз я мог насладиться этой роскошью, широко открыв глаза. Головная боль чуть ослабла, и я сумел немного приподняться, опираясь на спинку кровати. Я пришел в себя настолько, что даже стал шарить рукой в поисках рычага, который приподнимает изголовье кровати, но не нашел его.

Теперь я почувствовал прохладу возле ушей: казалось, комнату продувает умеренный или даже порывистый ветер, но это, разумеется, не могло быть правдой. Даже не прибегая к помощи рук, я лихорадочно констатировал, что на моей голове больше нет волос — я, Клас Эстергрен, внезапно стал обладателем лысой, или, если угодно, обритой головы. После непродолжительной и мучительной внутренней борьбы я все же не сдержался и потрогал голову рукой: так точно, какой-то негодяй побрил ее, лишив густой, шикарной шевелюры, ниспадавшей красивыми волнами. Вот черт, подумал я, кажется, дело плохо. Кроме прочего, ощупывая голову, я обнаружил сильную припухлость и компресс: боль в этом месте возникала от одной только мысли. Видимо, туда и пришелся удар.

Как только я обнаружил все это, в комнату вошла дежурная. Перед собой она катила тележку, на которой стоял телефон.

— Господина Эстергрена к телефону, — сказала она.

— Шикарный сервис, — отозвался я, ожидая услышать идиота Генри Моргана и его идиотские отговорки, но звонил не он.

Звонила моя мать, обеспокоенная и огорченная. Дежурная украдкой улыбалась: вероятно, ее веселила моя унизительная прическа, когда я, натужно подбирая слова, чтобы успокоить мать, восстанавливал картину неудачного столкновения с порогом в подъезде, падения и приведшего к беспамятству удара о прекрасный пол из мрамора, доисторических окаменелостей и прочих чудесных геологических пород. Но речь моя была недолгой: мать, разумеется, была убеждена, что я стал жертвой зеленого змия, и никто не мог бы убедить ее в обратном. Ну и черт с ней, пусть думает что угодно. Как бы то ни было, я шел на поправку, по большей части сохранив рассудок, засим я и распрощался, поблагодарив за звонок. Разговор меня сильно утомил. Напоследок мать успела предложить, чтобы я на время переехал к ней: этого следовало ожидать, и я не имел ничего против такого развития событий.

Чуть позже я удостоился чести увидеть дядю доктора, который пожал мне руку и сообщил, что у меня сильное сотрясение мозга. Предварительный диагноз гласил «субдуральная гематома» или что-то в этом роде — то есть, сильное кровотечение под самой корой мозга: травма, которую часто получают пьяницы и которая требует немедленного нейрохирургического вмешательства. Потому меня и побрили — на всякий случай.

Волосы растут быстро, и мне следовало благодарить свою счастливую звезду за то, что она сохранила мой рассудок. Мне сообщили, что при сотрясении мозга назначается очень спокойный режим минимум на пару недель, а также рекомендовали впредь осторожнее ходить по лестницам.

Эта рекомендация злила меня до крайности! Мне ужасно хотелось съездить по морде дяде доктору и вообще любому, кто повторял, что в наше время все идет кувырком, потому неудивительно, и так далее, хотя я-то вовсе не кувыркался!

Раз за разом я звонил Генри и Лео, чтобы получить объяснение произошедшему, но никто не отвечал. Звонил я не меньше тридцати раз, и дежурная, которой всякий раз приходилось вкатывать телефон на тележке, в конце концов недовольным тоном дала мне понять, что у нее есть и другие дела. На тридцать первый раз я сдался. Парни исчезли.