— И я не могу!

В начале октября происходит в шайке тот крупный разговор, которого так опасался Пумс. Речь идет о деньгах. Пумс, как всегда, считает для шайки главным делом сбыть товар. Рейнхольд и другие, в том числе Франц, напротив, полагают, что гораздо труднее товар добыть. Они требуют, чтоб дележ выручки был поставлен в зависимость от добычи, а не от сбыта. Пумса обвиняют в том, что он все время берет себе львиную долю и вообще злоупотребляет своей монополией в сношениях с укрывателями и скупщиками. Вот и получается, что надежные скупщики не желают иметь дело ни с кем другим, кроме Пумса. Пумс идет на значительные уступки, соглашается на контроль в любой форме. Но ребята стоят на своем: тут надо что-то сделать. Они хотят работать на артельных началах. Пумс говорит: так и работаем! Но этому никто не верит.

Вскоре подвертывается дело со взломом на Штралауерштрассе. Хотя Пумс давно уже в «нестроевых», на этот раз он принимает личное участие в деле. Место действия — фабрика перевязочных материалов в одном из дворов на Штралауерштрассе. Наводчик разнюхал, что в кабинете директора, в сейфе, хранятся крупные суммы. Все дело задумано, как выпад против Пумса: деньги не товар, тут уж при дележе никак не смошенничаешь! Вот Пумс и увязался с ребятами. Они по двое взобрались по пожарной лестнице и преспокойно вывинтили замок входной двери в контору. Жестянщик принялся за работу. Тем временем остальные взломали конторские шкафы: там оказались лишь мелкие деньги и почтовые марки; в коридоре нашли еще две канистры с бензином — пригодится! Потом уселись и ждут, пока Карл-жестянщик закончит свою работу. И тут надо же было случиться, что он обжег себе руку автогеном. Попробовал дальше работать — не может. Рейнхольд попытался было его заменить, да не получается — навыка нет. Тогда за горелку взялся сам Пумс, и тоже ничего не выводит. Как бы не влипнуть! Надо смываться, пока сторож не явился!

С досады взяли они канистры с бензином, облили всю мебель, в том числе и проклятый сейф. Торжествуешь, Пумс? Ну погоди! Бросили спичку в бензин, чуть-чуть раньше, чем нужно, — и слегка подпалили Пумса. Долго ли умеючи? Чего он тут под ногами путается, только мешает! Прожгли Пумсу пальто, а сами вон из комнаты, бегут сломя голову по лестнице: «Сторож, мол, идет!» Пумс еле-еле успел плюхнуться в машину. Недурно проучили молодчика, а? Так-то так! Но где же денег раздобыть?!

Пумс посмеивается в кулак. Выходит, товар все же надежней, чем деньги. Дело свое надо знать, ничего не попишешь! Пумса честят на чем свет стоит — уж он и кровосос, и буржуй, и мошенник! Но как бы не перегнуть палку, а то он, пожалуй, использует свои связи и сколотит новую шайку. А на очередном собрании, в клубе, заявит: я, мол, делаю все, что в моих силах, и могу, если угодно, представить оправдательные документы; под него, стало быть, не подкопаешься, а если отказаться с ним работать, то в клубе скажут: мы тут «и при чем, раз вы сами не хотите, человек делает все, что может, а если ему и достается чуть больше других, то нечего вам из-за этого в бутылку лезть, у вас как-никак есть девчонки, которые тоже подрабатывают, а у него — старуха и больше ни шиша.

Так что придется и дальше с ним, треклятым, маяться, с эксплуататором этим.

Вся ярость обрушивается на жестянщика, который так оскандалился на Штралауерштрассе и подложил им всем свинью. Такого портача, говорят, нам и даром не нужно! А тому обидно — он здорово обжег руку, ходит на перевязки — всегда хорошо работал, старался, а вместо благодарности — одна ругань.

Озлился Карл: «Помыкают мной как хотят! Была мастерская — из-за них закрыть пришлось. Подвели под монастырь. Эх, жизнь собачья! Стоит мне выпить, как жена в крик. А сама-то? Кто под Новый год на всю ночь закатился? Вернулся я домой, а ее и в помине нет. Сволочь! Явилась только в семь утра, стало быть спала с другим, изменила мне. Вот и нет у меня ни мастерской, ни жены! А Мицци бедняжка? Вспомнить страшно! Этакий сукин сын, этот Рейнхольд! Она со мной гуляла, а на него и смотреть не хотела. Со мной на вечер поехала, как целовалась в аллее! А он отбил ее у меня — такая уж моя судьба. И такой ведь мерзавец, убил ее, душегуб, за то, что она не хотела с ним крутить, а теперь разыгрывает важного барина; угораздило же меня повредить себе руку, а я еще помогал ему труп зарывать… Это ж бандит, мокрушник. Я чуть не влип из-за него, подлеца! Ну и дурак же я!»

А Карл-жестянщик все ищет человека, с которым мог бы поговорить по душам. Забрел он как-то в пивную на Алексе, что против Тица, познакомился там с двумя питомцами сиротского приюта и еще с каким-то субъектом, кто его знает, что за человек, — говорит, что промышляет понемногу чем придется, а по специальности он — тележник. Сидят вчетвером за столиком, едят сардельки. Тележник недурно рисует, достал записную книжку и набрасывает карандашом похабные картинки, голых баб и мужчин, и все в таком роде. Приютские в восторге. Да и Карл-жестянщик заглядывает через стол в книжку и думает: здорово рисует парень, черт его подери. Все трое так и покатываются со смеху, приютские особенно веселы: они, оказывается, только что были в пивной на Рюккерштрассе, а туда нагрянула облава, и им с трудом удалось удрать по черному ходу. Встал тут жестянщик и пошел к стойке.

В этот момент в пивную вошли двое; идут медленно, озираются по сторонам. Потом заговорили с одним из посетителей, тот полез за документами, эти двое просмотрели их, что-то сказали друг другу и пошли дальше. И вот они уже у столика, где сидят юнцы. У тех душа в пятки ушла, но виду не подают. Сидят — беседуют как ни в чем не бывало. Ясное дело — это агенты, те, что были в пивной на Рюккерштрассе и заприметили их. А тележник продолжает рисовать, нисколько не смущаясь, похабные картинки. Тут один из агентов шепнул ему на ухо: «Агент уголовного розыска», — и распахнул пиджак — на жилетке у него жетон. Его спутник, проделав ту же процедуру, обратился к приютским. У тех, конечно, нет никаких документов, а у тележника в кармане — только больничный листок да письмо от какой-то девицы; пришлось всем троим прогуляться в участок на Кайзер-Вильгельмштрассе. Парнишки сразу выложили все начистоту и долго не могли очухаться, когда им сказали, что на Рюккерштрассе их никто не приметил и в этой пивной их замели совершенно случайно. Какого ж черта нам было рассказывать, что мы из приюта удрали? Все рассмеялись. Агент похлопал ребят по плечу.

— То-то заведующий обрадуется, когда вы вернетесь!

— Да он сейчас в отпуску!

А тележник и в участке не растерялся, удостоверил свою личность, все чин чином, адрес указал правильный; вот только один из агентов никак не возьмет в толк: почему у него, у тележника, такие холеные руки. Придрался и все его руки рассматривает. А тележник говорит, что он уже целый год ходит без работы.

— А знаете, что я вам скажу, милейший, — говорит агент, — вы ведь гомосексуалист.

— Ас чем их едят, господин начальник?

Час спустя тележник — снова в пивной. Карл-жестянщик все еще сидит там, на прежнем месте. Тележник сразу к нему подкатился.

Время уже около двенадцати, Карл и стал тут выспрашивать тележника — чем, мол, живешь?

— Чем придется. А ты что делаешь?

— Тоже, что подвернется, то и делаю.

— Видно, не доверяешь, сказать боишься?

— Положим, брат, и ты не тележник.

— Такой же тележник, как ты — жестянщик.

— Ну, этого ты не скажи. Во, гляди, как руку обжег паяльником, да я и по слесарной части могу.

— На этом деле ты, наверно, и обжегся, а?

— Ничего из этого дела не выгорело.

— А с кем же ты работаешь?

— Ишь, плутишка, так тебе все и выложи. А ты в союзе состоишь?

— А то как же, в Шенгаузенском районе.

— Вот как, в «Кегельклуб» ходишь?

— Ты, значит, там бывал?