Только бы не засыпаться. Герберт наверняка живет, где и жил, сейчас он, наверно, дома. Люди, подобравшие Франца, забежали в указанную им пивную на Эльзассерштрассе и спросили Герберта Вишова. Сразу же из-за столика поднялся стройный молодой человек, сидевший рядом с красивой брюнеткой. Что там случилось? Где? В машине?.. Франц? Он выбежал на улицу, брюнетка за ним, а следом половина пивной. Франц лежал и ждал — он знал, кто придет сейчас к нему. Он победил время!

Франц и Герберт узнали друг друга. Франц прошептал ему пару слов на ухо. Публика расступилась, и Франца перенесли в пивную, в комнатку за стойкой, положили его там на кровать, вызвали врача; Ева, красивая брюнетка, сбегала домой за деньгами. Франца вымыли, переодели. Не прошло и часа, как его уже везли на частной машине из Берлина в Магдебург…

После обеда Герберта пропустили на несколько минут к Францу в палату. Герберт сказал, что уезжает, но Францу беспокоиться нечего: через неделю он вернется и заберет его из клиники. А Ева пока останется в Магдебурге.

Лежит Франц, не шелохнется. Огромным усилием воли он взял себя в)руки. Не вспоминать, что было! Ни боже мой! И только когда в два часа сестра сказала, что приехала его жена и в палату вошла Ева с букетом тюльпанов, он заплакал безудержно, навзрыд. Еве пришлось утирать ему лицо полотенцем. Он облизывал пересохший рот, закрыл глаза, стиснул зубы. Но у него дрожали губы, он не мог сдержать слез. Наконец дежурная сестра, услышав его рыдания, постучала в палату и попросила Еву уйти. «Свидание, по-видимому, слишком волнует больного!»

Но на следующий день он успокоился и встретил Еву улыбкой. Две недели спустя его взяли из клиники. И вот он снова в Берлине. Как выехали на Эльзассерштрассе, у Франца ком подступил к горлу, но до слез дело не дошло. Вспомнилось то последнее воскресенье с Цилли, колокола звонят, звонят… А теперь вот я здесь буду, жить, здесь меня дело ждет, здесь теперь — моя судьба. В этом Франц был теперь уверен. Он спокойно лежал на носилках, когда его выносили из машины.

Здесь меня дело ждет, здесь моя судьба, отсюда я не уйду — не будь я Франц Биберкопф. Так и внесли его в дом, в квартиру его друга Герберта Вишова, именующего себя маклером. И в душе у Франца все та же непоколебимая уверенность, которая вдруг появилась у него после падения из автомобиля.

Сегодня на скотопригонный двор поступило: свиней — 11543, крупного рогатого скота — 2016, телят — 920, баранов— 14 450. Удар — хрясь! — и конец.

Свиней, быков, телят режут. Это в порядке вещей. Стоит ли об этом говорить! А что делают с нами, с людьми?

Ева сидит у постели Франца. Вишов то и дело подходит к нему, пристает:

— Скажи хоть, как это произошло, как это было?

А Франц — ни полслова. Отгородился от всех железной стеной и никого к себе не подпускает.

Потом Ева, Герберт и его друг Эмиль долго сидели за столом, говорили о Франце. С тех пор как его после катастрофы привезли к ним в дом, они так и не могут понять, что он за человек. Не просто же машина сшибла, что-то здесь не то! С чего это он забрел в десять часов вечера в северную часть города, не торговал же он там газетами, на ночь глядя, когда и на улице-то никого не встретишь. Герберт стоял на своем: Франц, верно, пошел на какое-нибудь дело, и при этом с ним такая штука и случилась, а теперь ему стыдно признаться, что газетенками своими он не мог прокормиться. К тому же тут, верно, замешаны и другие люди, которых он не хочет выдать. Ева соглашалась с Гербертом; да, Франц, конечно, ходил на дело, но как его угораздило попасть в такую историю? Подумать только — на всю жизнь остался калекой. Ну, да мы уж разузнаем.

Все стало проясняться, когда Франц назвал Еве свой последний адрес и попросил принести оттуда его корзину, но ничего не говорить хозяйке. Герберт и Эмиль не упустили такого случая, пошли к хозяйке. Та сперва отказывалась выдать Францеву корзину, но, получив пять марок, сменила гнев на милость, только пробурчала, что и так чуть ли не каждый день приходят тут всякие справляться о Франце. Кто? Да кто же — от Пумса, и Рейнхольд, и всякие там. Ах, вот оно что! От Пумса! Значит, это Пумс со своей шайкой… Ева вне себя, да и Герберт взбеленился: уж если Франц опять взялся за старое, то почему же именно с Пумсом? А как влип, так и про нас вспомнил. Теперь он калека. В чем только душа держится! Что с него возьмешь, а то он, Герберт, поговорил бы с ним иначе.

Герберт решил поговорить с Францем начистоту. Шутка ли, вся эта история обошлась им в добрую тысячу марок. Подошли они к Францу втроем: Эмиль тоже был здесь, и Ева упросила, чтобы ее пустили в комнату.

— Ну, Франц, — начал Герберт, — теперь дело на поправку пошло. Скоро ты встанешь, а дальше что? Ты об этом уже думал?

Франц повернул к нему небритое лицо.

— Погоди, дай мне сперва подняться на ноги.

— Да мы тебя не гоним, не думай! Мы тебе всегда рады. Почему ты только к нам так долго не приходил? Ведь уж год, как ты из Тегеля?

— Нет, года еще нет.

— Ну, полгода. Не хотел с нами знаться, что ли? Ряды домов, соскальзывающие крыши, двор такой глубокий, словно колодец… Несется клич, как грома гул, ювиваллераллера… С этого и началось.

Франц перевернулся на спину, уставился в потолок.

— Я ж газетами торговал. На что я вам был нужен?

Тут Эмиль не выдержал. Побагровел, заорал:

— Врешь! Не торговал ты газетами! Еще дураком прикидывается.

Ева еле успокоила Эмиля. Франц смекнул, — это неспроста, они что-то знают, но что?

— Говорю тебе, торговал газетами. Спроси Мекка. А Вишов в ответ:

— Воображаю, что скажет твой Мекк. Газетами он торговал, скажи пожалуйста. Пумсовы ребята вон тоже торгуют фруктами. А то и рыбой. Тебе ли не знать?

— То они, а то я. Я торговал газетами. Зарабатывал себе на хлеб. Ну хочешь, спроси Цилли, она целыми днями из дома не выходила, она тебе скажет, что я делал.

— Сколько же ты зарабатывал, марки две в день?

— Случалось и больше: мне хватало, Герберт.

Те трое не знали, что и думать. Ева подсела к Францу.

— Скажи-ка, Франц, ты ведь знал Пумса?

— Знал.

Пусть выспрашивает, Францу теперь все равно. Остался жив — и то ладно!

— Ну, и что же? — Ева ласково погладила его руку. — Расскажи, что у тебя было с Пумсом?

— Да выкладывай все, чего там! — взорвался Герберт. — Я-то ведь знаю, что у тебя было с Пумсом и куда вы ездили в ту ночь. А ты думал, я не знаю? Да, Да, ты с ними ходил на дело. Мне-то что? Меня это не касается. Но только как это так получилось — с ним ты якшаешься, с прохвостом этим старым, а сюда и носа не кажешь?

— Видал какой! — рявкнул Эмиль. — О нас он вон когда вспомнил…

Герберт сделал ему знак, тот осекся. А Франц зарыдал. Не так громко, как тогда в клинике, но тоже безудержно, навзрыд. Рыдает, захлебывается, мечется по подушке. За что его так? По голове треснули, с ног сбили, выбросили на ходу из машины, под колеса… Руки будто и не было. И остался он калекой… Герберт и Эмиль вышли из комнаты. Франц долго еще плакал. Ева то и дело утирала ему полотенцем лицо. Наконец он затих и некоторое время лежал неподвижно, с закрытыми глазами. Ева подумала, что он заснул. Но тут он снова открыл глаза и говорит:

— Сделай одолжение, позови Герберта и Эмиля. Те вошли, понуря головы. Спросил их Франц:

— Что вы знаете о Пумсе? Вы его знаете вообще? Те переглянулись, ничего понять не могут. Ева потрепала Франца по руке.

— Да ты ведь его и сам знаешь, Франц.

— Нет, вы скажите, что вы о нем знаете?

— То, что он отъявленный мошенник, — отвечает Эмиль, — и что он отсидел пять лет в Зонненбургской тюрьме, хотя заслужил все пятнадцать, а то и пожизненную. Знаем, какими он фруктами торгует.

— Он и не торгует фруктами, — проговорил Франц.

— Да, уж он больше по части говядины.

— Но послушай, Франц, — сказал Герберт, — ты же не с неба свалился, ты и сам мог догадаться, что он за человек.