И вдруг, без всяких предупреждений, на ум ей явились немыслимые, но безошибочные расчеты. Последний банковский баланс глянул ей в лицо поверх утренней чашки кофе, и она с ужасом поняла, что просто не может позволить себе оставаться там, где, как она полагала, сможет остаться, и должна будет принять в скором времени окончательное решение, сводящееся к тому, что этот большой дом с таким множеством черепиц и новыми желобами, нависающими над ее головой, с лужайками и кустарником вокруг них, уход за которым обходится ей столь дорого, даром что занимается им не так уж и много берущий юный недотепа-садовник, придется выставить на продажу.

То, что она норовила сохранить претензии владелицы поместья, заставляло ее теперь ощущать себя такой же прискорбной дурой, как в день, когда к ней заявился с новым телевизором мастер-ремонтник, который при виде старого едва не уронил свою ношу на пол и воскликнул: “Эй, что за чертовня с ним случилась” — а она промолчала.

Впрочем, в день, когда к ней пришел оценщик, сказавший, что ничего в доме менять не нужно, она преисполнилась оптимизма. И действительно, дом, стоявший на пологом холме посреди двух акров леса, с доставленной из Уэльса, вручную изготовленной черепицей и каменной облицовкой, да еще и окнами со средниками и высоченными потолками, выглядел резиденцией до крайности соблазнительной. Как и описал его агент по недвижимости, сказавший, что продажа дома труда не составит и что лично он добавил бы к объявлению слова “притягивающий взоры и чарующе английский”.

Для нее самой важнее прочих были две особенности дома, которых никто больше, похоже, и в богом проклятый грош не ставил. Во-первых, настоящий, привезенный прежними владельцами из Европы камин работы Адама [5]. На коем взгляд ее часто и любовно останавливался, когда она, погрузившись в мечты, сидела вечером у огня. А еще имелся соединяющий комнату прислуги с подвальной прачечной желоб для спуска белья, каковой ее детишки использовали для спуска чего угодно, кроме белья, включая цыплят, однажды наловленных ими под Пасху, а после еще ужей, до икоты напугавших Мэри, их горничную-ирландку.

Ясно же, грустно размышляла она теперь, что ей, с ее сходящими на нет остатками капитала, проще будет продать дом, чем осилить его содержание. Пусть даже ее светско-альманашная мать и говорила всегда, что грандиозность жилища наделяет определенными признаками знатности даже тех, за кем таковая не водится. Однако мысль, что дом уйдет от нее, и, возможно, скоро, а ремонтные работы, которые она заказала, придется временно отменить, снова наслала на нее убийственное ощущение одиночества. И попытки умерить его вели, похоже, лишь к еще большему одиночеству. Она даже колотила ложками по чашкам и тарелкам, и хлопала в ладоши, и закрывала пинком подвернувшуюся дверь, лишь бы произвести хоть какой-то шум. Одиночество смахивало на заразную болезнь, от которой, сколько ни грызи чеснок, не избавишься.

А теперь еще и одна-две из старых подруг по Брин-Мору, с которыми она вместе смеялась, училась и плакала в тех серого камня готических зданиях и которых могла считать чем-то большим, нежели просто знакомые, в последнюю минуту отказались от мысли приехать к ней в гости. Как выяснилось, они вместо этого затеяли нечто, казавшееся ей и опасным, и глупым, — спуск вместе с детьми на плоту по реке Большого каньона.

Уханье совы в ветвях растущего за окном ее спальни старого дуба, обретшего нынешнее свое величие еще в пору индейцев, представляется ей назойливым предостережением. Но худшими, намного худшими были примечтавшиеся ей дурацкие, отчаянием навеянные планы создания чего-то вроде еженедельного, в европейском стиле, салона, в который могли бы приходить молодые художники и писатели. Единственная ее попытка в этом роде обернулась таким кошмаром, что мысль о ней, даже как о предметном уроке, стала навеки невыносимой. Хотя теперь она по крайней мере знала, что такое угроза изнасилования. И, господи боже ты мой, ее затянувшееся воздержание может ведь и спровоцировать оное. Она даже воскликнула как-то раз:

— Дерьмо небесное, какое же это богом проклятое облегчение, когда тебя возьмут да и изнасилуют.

Впрочем, любые местные культурные начинания подобного толка умирают, не успев даже пикнуть. Ближайшие окрестности Скарсдейла производят впечатление интеллектуальной пустыни, где всякий, кто еще не стал продавцом облигаций, работающим в деловом центре города в какой-нибудь крупной брокерской фирме, надеется стать таковым, а пока практикуется, расхаживая с черным кейсом. И пуская изо рта пену от желания разбогатеть.

Тот же парнишка — которому она целое состояние заплатила, чтобы он стриг ее лужайку, — когда она как-то позвала его в дом, чтобы передвинуть кое-какую мебель, и упомянула при нем о происхождении одного экстравагантного произведения искусства, решил, услышав имя Шагала, что речь идет о новом спортивном автомобиле. Собственно, ничего другого от него ждать и не приходилось, поскольку, когда она в прошлый раз позвала его в дом, чтобы он снял с чердака швейную машинку, пока сама она будет прибираться в квартирке шофера над гаражом, выдул всю водку, какая стояла у нее в холодильнике, да заодно уж, по довольно забавной ошибке, и бутылку мощного слабительного, принятого им за вино.

— Фу ты, миссис Джонс, мне придется забежать в ваш туалет.

Она смеялась до колик, поскольку знала, что даже капелька этого зелья способна вывернуть человеку кишки наизнанку — грах-бабах, — как сама она вывернула наизнанку кишки телевизора, пальнув в него из дробовика. И забилась в неодолимых конвульсиях, когда он сначала посинел, потом позеленел, а потом ринулся вниз, в дамскую комнату, и, едва до нее добрался, звуки оттуда понеслись такие, словно там никак не могла закончиться русская революция. Что, как выяснилось на следующий день, сделало из юноши пожизненного полуинвалида.

А потом, благодаря одному из то и дело врывавшихся в ее жизнь сумасшедших контрастов, она обнаружила, что получает дьявольское наслаждение, носясь, точно заправский гонщик, на газонокосилке, подстригая траву, а при неудачных поворотах и сшибая кусты. Как-то в полночь после нескольких стопочек водки она попробовала даже погонять по лужайке с включенными фарами, к большому удовольствию девушки, стоявшей у своего окна, подсвечивая себе лицо фонариком, — но не соседей с другой стороны улицы, позвонивших в полицию, с которой она объяснилась, пустив в ход лучший свой брин-морский лексикон:

— Надеюсь, вы не станете мне перечить, если я укажу на то, что шум произвожу редко и, исходя из этой простой посылки, питаю надежду, что вы простите мне и проступок, безусловно мной совершенный.

— Вы уже прощены, мэм. Просто давайте постараемся, чтобы ночь прошла без шума.

— И надеюсь, джентльмены, что вы порекомендуете проживающим на той стороне улицы гадам заниматься их собственными долбаными делишками.

— Как скажете, мэм.

Поутру, проснувшись с сухостью во рту и уставившись в потолок, она поняла, что может свихнуться, — вон и аналитик ее в последнее время забеспокоился. Что же ей теперь, жалеть, что она не потребовала от мужа настоящего развода и не заставила его самым милейшим образом выплатить ей алименты по меньшей мере за каждый год, который она отработала у него в женах. Быть леди — это не окупается. Ну и просыпайся, если спишь, и спрашивай у стен спальни: как я протяну этот день? А если не протяну, кто придет на мои похороны.

Аналитик настаивает теперь на том, чтобы она попыталась сохранить в целости то, что еще осталось от ее светской жизни, предлагая — похоже, ничего другого ему придумать не удается — разослать письменные приглашения и собрать тех друзей, каких она еще сохранила, на чинный обед, быть может, позвав также и его самого с супругой. Когда она отвергла эту идею на том основании, что бывший муж переманил на свою сторону всех друзей, какие у них имелись, и теперь они образуют часть его чарующей телевизионной жизни, аналитик сказал, что она еще увидит — люди на такие обеды слетаются стаями. Ладно, увидит так увидит. Она заказала у “Картье” приглашения, но все гадала, не нарушил ли аналитик, напросившись на приглашение, нормы своего профессионального вероучения, не хочет ли он просто-напросто разжиться новыми пациентами.