Несмотря на уже принятое решение, я не смогла не заметить, что новая борода ему идет — с ней он стал такой мужественный! Очень интересный мужчина. И все же, когда он подошел ко мне и взял за руки, я содрогнулась. Пожалуйста, не надо, — сказала я, отстраняясь. Конечно же, я понимала: так у меня хоть что-то было, а теперь не будет ничего. Знала, к чему приводит принципиальность и максимализм. Жизнь, подчиненная принципам, темна и холодна. Это жизнь моего брата Фостера в его могиле. Но я хотела вернуться домой, если он еще существует, вспомнить, кем были когда-то Томпсоны, перечитать кое-какие книги, снова оказаться среди вещей, которые были мне дороги, и коротать там свои дни в одиночестве, ожидая прихода армии, которой этабыла всего лишь провозвестницей. Я тогда еще не видела сиротского приюта. Я бы и детей не увидела, если бы не та чернокожая женщина. Я хотела вернуться домой, сидеть там и ждать. Проститься с милой Перл… В последний раз подтвердить Мэтти Джеймсон, что да, я и есть дочь судьи Томпсона из Милледжвиля… Я не свожу жизнь к сантиментам, доктор Сарториус. Я ее до них возвышаю. А ваш этот марш, это нашествие я выносить больше не способна. То, что здесь делается под маркой военной необходимости, я не могу простить. Как вы это выносите, как миритесь с этим, не знаю. Я не мирюсь с этим, — сказал он. Но вы часть всего этого, вы замешаны в этом, вы соучастник. Вы их самооправдание, вы тот лик их многоликого единства, посредством которого они внушают себе, что они цивилизованные люди. Его лицо вспыхнуло от гнева. Понимаю: я говорила вещи ужасно несправедливые. Мне хотелось вырваться из-под влияния своей привязанности к нему. И я должна была разрушить всякое его расположение ко мне, перечеркнуть все то доброе, что он ко мне чувствовал, чтобы он не остановил меня, дал уйти. И все же я хотела, чтобы он меня остановил.
Господи, Боже мой, пожалуйста, помоги мне: ведь даже и сейчас, если суждено ему вернуться и найти меня, я брошусь ему на шею. Я это знаю.
Книга третья Северная Каролина
I
Когда Хью Прайс, собственный корреспондент лондонской «Таймс», обратился за аккредитацией в Армию Запада, оказалось, что беседовать с ним будет не больше и не меньше, как сам генерал Уильям Текумсе Шерман. Шерман не любил журналистов: у них есть мерзкая привычка выбалтывать все, что делает армия, чтобы любой, в том числе и вражеский генерал, мог об этом прочесть в газете. Но больше всех он не любил английских журналистов. Ваши проклятые хлопковые тузы финансируют Юг, — сказал он Прайсу. — А если бы я не захватил тогда Атланту, неизвестно, как повел бы себя еще и ваш парламент. Плевать мне на все ваши верительные грамоты: я-то знаю, что вы обыкновенный шпион! Пока армия на марше, никаких корреспонденции вы отправлять отсюда не будете.
Недоверие генерала Прайсу льстило. Он был рисковый молодой парень, сразу с головой ушел в перипетии походной жизни, скитался из части в часть, иногда ухитряясь даже оказаться на передовой. В поле чувствовал себя как рыба в воде, трудности его не пугали. Конечно, он не был шпионом. До самого взятия Саванны прилежно вел записи. Там запрет на корреспонденции был временно снят, и телеграфные линии от его историй сразу раскалились.
Теперь, на пути к Северу, Прайсу вновь приходилось наскоро черкать свои записки и распихивать их по карманам. И хотя он с нетерпением ждал следующего случая, когда можно будет отправить статью в газету, гораздо больше занимала его мысль о книге, которую он напишет, вернувшись домой. На самом деле ему просто нравилась война в Америке. Забавные провинциалы, они заряжали его энергией — это надо же, шестьдесят тысяч человек тридцатимильной косой выкашивают все живое, опустошая когда-то изобильный край. Большинство тех, с кем он разговаривал, включая даже унтер-офицеров, высказываясь на сей счет, глубоко не копали: Юг надо покарать, ниггеров освободить, и нечего тут: еще чего! — таков был общий уровень понимания проблемы. А как по-детски обожают они своего «Дядюшку Билли»! (Упаси боже какого-нибудь мелкого йомена или рядового ратника обратиться к Кромвелю «Дядюшка Олли».) Но какие настырные! Он видел, как они строят мосты, ломают железнодорожное полотно, захватывают редуты противника и проходят в день по десять-пятнадцать миль по любому бездорожью и в любую погоду. Как граждане они, конечно, удручающие невежды, но как военная сила для своего сословия просто превосходны.
Какая война ведется злее, упорнее и яростнее гражданской? Военный конфликт между нациями никогда с ней не сравнится. Генералы Севера и Юга знали друг друга — они вместе учились в Вест-Пойнте или служили бок о бок во время Мексиканской войны. История Англии, конечно, тоже знает великие и кровавые гражданские войны, но все они были в древности, теперь это всего лишь материал, который проходят в школе. А значит, тем более эту войну в Америке надо увидеть собственными глазами. Как бы ни были кровавы и жестоки сражения Ланкастеров с Йорками в XV веке, битвы Алой и Белой розы были и впрямь цветочки, ведь дрались тогда врукопашную — топорами, пиками, чуть ли не кистенями. Здешние ребятки — совсем другое дело: это убийцы нового, индустриального замеса; кое у кого в руках многозарядные винтовки, убивающие с тысячи шагов, их пушкари вовсю палят шрапнелью, чуть не целиком выкашивая цепи наступающих, а какие у них орудия! — огнем артиллерии они способны сносить города. Они ведут войну столь обезличенно убийственную, что по сравнению с нею все, что было прежде, — детские игрушки. Однако и древние военные обычаи живы. Взять хотя бы их отношение к трофеям. Сколько в нем жестокой романтики войны! Каждый захваченный поселок первым делом подлежит грабежу. В этой деревне обнаружили отменный винный погреб, в той — амбар, по самые стропила набитый хлебом, там стадо коров, тут арсенал, — дом аграбим, рабов забираем в солдаты. Что-то в этом есть неоспоримо классическое, я бы даже сказал, античное, ибо как же еще было армиям Греции и Рима решать задачи снабжения? Как еще могли солдаты Александра дойти до Индии? Оккупационная армия на бивуаке располагается по-домашнему, завладевая всем, что имеется в стране, не исключая женщин, и тем самым распространяет действие своего общественного устройства из сферы чисто военной на всю и всяческую жизнь.
Подойдя с передовыми частями Двадцатого корпуса к самой границе Северной Каролины, Прайс почувствовал настоятельную потребность принять участие в рейде «помоечников», как сами себя с деланным пренебрежением именовали фуражиры. Найти такой отряд труда не составило, очень скоро Прайса приняло в свои ряды соответствующее подразделение кавалерии генерала Килпатрика. Светловолосый, высокий, костистый англичанин с румяным открытым лицом, всегда готовым расплыться в улыбке, Прайс, представляясь репортером, помахивал блокнотом с таким видом, будто это какой-то таинственный, волшебный жезл, и солдат радостно сообщал ему свое имя и фамилию, потом произносил их по буквам, и тот старательно записывал, прекрасно понимая, что как раз эта информация ему не пригодится никогда.
Он прилично ездил верхом, но в качестве скакуна ему под общий хохот дали мула с такой проваленной спиной, что ноги у Прайса чуть ли не волочились по земле. Что делать, посмеялся со всеми вместе, спорить не стал. Отряд состоял человек из двадцати кавалеристов, одетых весьма разношерстно, подчас даже странно. Командовал ими сержант, мужчина средних лет с седой щетиной и повязкой через левый глаз. За отрядом тащились две непременные армейские фуры, крытые белой парусиной.
Еще даже и светать не начало, весь остальной лагерь еще спал, дневальные только-только начинали разводить костры, чтобы готовить завтрак, а Сержант (не зная имени, мы так его и будем называть) уже выехал на главную дорогу и немного погодя свернул в сосновый лес по просеке, проложенной лесорубами. Здесь на земле лежал такой толстый слой хвои, что животные ступали почти неслышно. Прайс был в свитере, а под теплыми диагоналевыми штанами у него были поддеты еще и длинные исподние. Полупальто на меху, вокруг шеи клубный шарф. Но все равно невольно ежился. Лес хранил холод, будто кроны деревьев — это свод склепа. А пряный аромат сосны, казалось, заставлял воспринимать холод еще острее.