Доктор замолчал и стал смотреть на дуговую лампу.

— Человек с черными волосами, в плаще? — повторил он. — Да ведь это и есть мой приятель-поэт!

— Ваш приятель, поэт? Быть не может!

— То же говорю и я, только в связи с другим. Человек, который пишет стихи о священном огне и восхваляет персов за то, что они не хотят сжигать своих покойников, — неужели он может быть «пироманом»? [5]

Комиссар Хроот долгое время думал, пристально смотря на своего спутника. Наконец он пожал плечами и нахмурился.

— Если это он, то мы скоро это выясним! У него есть издатель и адрес, и издатель должен знать его адрес!

— Да, у него есть издатель, — ответил доктор. — К тому же я знаю его, и надо сказать, что если он прочитывает хотя бы половину издаваемых им книг, то его душа должна быть похожа на крестовицу; впрочем, он издает также и крестовицы.

— Вы можете сообщить мне его фамилию и адрес? Я буду у него завтра, как только откроется магазин.

Доктор дал адрес Солема Бирфринда, и вскоре после этого приятели расстались.

Но если комиссар собирался прийти в издательство, как только оно откроется, то были лица, которые не собирались откладывать свой визит на такой долгий срок. Таково было, в частности, намерение доктора Циммертюра, когда на другой день желто-серым утром он раскрыл газету. Первые строчки, бросившиеся ему в глаза, были таковы: «Большой пожар во внутреннем городе. Издательство Бирфринда сгорело дотла».

4

Печально было смотреть на пожарище. Огонь и вода вели серьезную и неумолимую войну. В закопченных стенах, балки которых торчали как сломанные берцовые кости, зияли окна, напоминая черные гангренозные раны; но вся передняя часть дома рухнула, превратившись в груду извести, обожженного дерева и обуглившейся бумаги. И среди этих развалин метался, как сыч, Солем Бирфринд в ермолке и черепаховых очках. Глаза были вытаращены, губы двигались, но он ничего не говорил и едва отвечал на вопросы, которые ему задавал комиссар Хроот и поверенный страхового общества.

— «Горит старый дом!» — продекламировал комиссар, пожимая руку доктора. — Его спасли в самую последнюю минуту!

— Он жил в этом доме?

— Да. На улицу выходил магазин, затем шел склад, а совсем в глубине была его комната. Верхний этаж был целиком занят складом. Он выпрыгнул через окошко в самый последний момент, но только для того, чтобы броситься в двери и попытаться спасти свое добро.

— Дом был застрахован на большую сумму?

— Скорее слишком низко. Пятьдесят тысяч гульденов.

— А склад?

— Почти во столько же. Нет, барыша он от этого не получит.

Голос Солема Бирфринда вдруг перешел в вой, в вопль отчаяния. Он ломал руки, поднимая их к небу, он срывал с себя одежду. Доктор подошел утешить его.

— Вы узнаете меня, господин Бирфринд?

Удивительно, что его жалобы смолкли от одного только вида доктора.

— Как же, как же! — воскликнул он. — Ведь это вы оставили мне научный трактат. О, не случись пожара, я наверняка издал бы его. Это великолепная книга! Чему-чему только из нее не научишься!

— Он, наверное, сгорел вместе со всем прочим, — проговорил доктор, против своего желания приятно тронутый признанием даже со стороны этого человека.

— Нет, господин доктор, нет! Он находился у меня в спальне, а она осталась целой! Но мои другие книги, господин доктор, моя контора и мой склад! Ой, ой! Никогда не быть мне больше издателем!

И он, всхлипывая, уперся руками в закопченные стены, а полуобожженные остатки «Мадонны спальных вагонов», «Серебряного стилета» и «Ста восемнадцати крестовиц» кружились вокруг его ног. Это было и забавное, и вместе с тем трогательное зрелище, и доктор стоял, смущенно ковыряя тросточкой в грязи.

— Понравилась ли вам особенно какая-нибудь часть моей книги? — спросил он только для того, чтобы что-нибудь сказать.

Он немного удивился, когда издатель сейчас же перестал выть у стены и ответил ему:

— В ней все прекрасно, господин доктор, но мне больше всего понравилась та часть, в которой говорится о — как это называется? — шиз…

— Шизофрении?

— Вот именно! — Голос, казалось, внезапно понизился на целую октаву, и черные как уголь глаза загорелись каким-то глубоким, почти проникновенным блеском. — Когда вы изобразили, как душа может разделяться, подобно клеточке, и как две части ее могут бороться за превосходство, тогда я стал лучше понимать жизнь, стал лучше понимать ту борьбу, которая бушует внутри нас. Разве это не та же борьба, которая бушевала здесь ночью? Разве пламя и вода не родственны по своей сущности, а как они боролись здесь! Но арена битвы разрушена дотла!

Доктор слушал его с удивлением, которого, однако, не успел выразить, так как в этот момент к ним подошел его приятель Хроот и страховой агент.

— Я окончил осмотр, господин Бирфринд, — сказал комиссар, — и хотел бы спросить вас кое о чем.

Глубокий блеск в глазах издателя быстро погас, он стал усердно кланяться и ответил обычным голосом:

— Пожалуйста, господин комиссар! Спрашивайте, господин комиссар! Все, что я могу сделать, чтобы помочь вам изловить виновника, будет сделано.

Комиссар кивнул головой.

— Вы, конечно, уверены, что здесь поджог?

— А что же может быть другое, господин комиссар? Неужели я владел этим домом десять лет, чтобы поджечь его? Разве я не тушу сам каждый вечер свет? Разве я не обхожу весь дом сверху донизу, прежде чем ложиться спать? Здесь поджог.

— Да, конечно, — медленно проговорил комиссар. — Здесь поджог, в этом не может быть никакого сомнения. Я установил три различных места поджога. Подожгли ночью, когда вы спали. Вы крепко спите?

— Я сплю сном праведника, господин комиссар.

— А, кроме вас, может кто-нибудь войти в дом?

— Никто, господин комиссар.

— Тогда, значит, это было устроено через окно. В такой туман, какой был вчера, это не трудно сделать незаметно. А теперь ответьте на самый важный вопрос: имеете ли вы основание подозревать в этом какое-либо определенное лицо?

Глаза Бирфринда вспыхнули, как головешки под пеплом.

— Подозревать, господин комиссар, — прошипел он, — подозревать? Кого я мог бы подозревать? Я человек мирный, у которого нет других врагов, кроме тех, которых создает ему его профессия. И кого я могу подозревать?

— Ваша профессия? — повторил Хроот, подняв брови, — разве ваша профессия создает вам врагов?

Голос Солема Бирфринда стал резким:

— А разве авторы и издатели не природные враги, подобно огню и воде? Разве не ведут они вечную войну за превосходство, хотя они и зависят друг от друга?

— Гм… — ответил комиссар. — Но воюя, они, по крайней мере, не имеют обыкновения заходить так далеко, чтобы пускать в ход огнеметы!

Солем Бирфринд замолчал, но выражение лица его было красноречиво.

— У меня уже есть своя собственная теория относительно пожара, — продолжал комиссар. — Но для того чтобы принять во внимание все возможности, я хотел бы спросить у вас вот что: можно ли допустить, что кто-либо имеет материальную выгоду от пожара?

В ответ на это Солем Бирфринд вытащил из кармана лист бумаги. Это был печатный текст договора. Он молча ткнул на параграф, который доктор прочитал через плечо: «…издания, попорченные огнем, водой или потерпевшие какое-нибудь другое наружное повреждение, должны быть перепечатаны или оплачены гонораром как проданные».

— Ни в какой другой стране нет такого пункта, господин комиссар, но у нас в Голландии он есть.

Хроот присвистнул, бросив взгляд на доктора.

— Гм… А ведь не все книги расходятся одинаково хорошо. Романы и рассказы еще туда-сюда — правда? Но стихи?

Солем Бирфринд, не отвечая, пожал плечами. Но его глаза сверкали.

— Какие поэты издавали стихи в вашем издательстве?

В этот момент к пожарищу подошел неожиданный посетитель. Это был почтальон. Подавая письмо Солему Бирфринду, он воспользовался временем, чтобы оглядеть развалины. Когда издатель читал письмо, его ноздри дрожали. Затем он молча передал его комиссару: