— Совершенно верно. Но не забывайте, что есть много видов недовольства, и одним из наиболее обычных является то, что мы называем скукой. Господин Рейнбюрх и его коммерческие операции надоели мне — да и теперь это меня не стало бы интересовать.

В этот момент раздался чей-то возглас:

— Не говорите этого! Ах, не говорите этого!

Доктор и его молодой друг быстро обернулись. Через два столика от них сидел необычайный для погребка посетитель — молодая, хорошо одетая дама с пепельными волосами, сероглазая и загорелая — тип современной женщины-спортсменки.

Доктор первый пришел в себя:

— Извините, но чего я не должен говорить?

— Что господин Рейнбюрх не может интересовать вас! — вскричала она.

— А почему мне не разрешается высказывать такую неопровержимую истину?

— Потому что я Рашель Рейсбрук, жена Герарда Рейсбрука. Вот «Телеграф». Если вы не знаете, кто я, прочитайте здесь.

2

Ни тот, ни другой из мужчин не спешили воспользоваться ее предложением. Они пожирали ее глазами — и на нее действительно можно было засмотреться: гибкая, стройная и непокорная, юная Диана с выражением нерешительности, почти отчаяния в глазах.

— Вы забыли, о чем я вас попросила, — вдруг сказала она. — Это все то же «скрываемое недовольство», доктор Циммертюр?

— Наоборот, — поклонившись, ответил доктор, продолжая рассматривать ее, — чувство глубочайшего удовольствия. Но откуда вы меня знаете?

— У нас есть с вами общий знакомый, мистер Троубридж. Он дал мне ваш адрес, а у вас дома мне сказали, что вы здесь. Мистер Троубридж по-дружески посоветовал мне обратиться к вам. Пока у меня есть еще друзья, хотя…

Она бросила взгляд на «Телеграф», чуть пожав прямыми плечами.

— Но чем я могу вам быть полезен?

— Спасите меня! — воскликнула она. — Спасите то, что для меня дороже жизни!

И так как его лицо становилось все более и более недоуменным, она добавила со слабой улыбкой:

— Но вы все время забываете о газете!

Они набросились на газету. Богатый молодой человек первый нашел статью, о которой шла речь. Уже заголовок поразил их: «Скандал в министерстве колоний». Достаточно было каких-нибудь тридцати секунд, чтобы пробежать глазами строчки, но только через две минуты доктор поднял глаза. Что же касается молодого Схелтемы, то он обнаружил пятно на своем рукаве, которое нашел нужным немедленно вычистить.

— Ну что? — послышался ее голос, в котором звучали и надежда и ирония.

— Сударыня, — заговорил доктор, — фру Рейсбрук!

— Вы думаете, что он виновен? Скажите?

Доктор протестующе поднял руку.

— Человек, который мог покорить ваше сердце, не способен на то, что ему приписывают газеты. Но…

— Ну?

— Но что же вы хотите от меня? Я ведь не министр.

Она рассмеялась.

— Н-нет, слава тебе господи! Тогда я не обратилась бы к вам. Я была уже у одного министра сегодня утром, к тому же у министра правосудия.

— И он не проявил никакого интереса?

— Нет, как же, проявил, но не к моему мужу!

Доктор сделал жест рукой, как бы прогоняя с лица брезгливую гримасу.

— Понимаю. Но еще раз спрашиваю вас: что же вы хотите? Чтобы я…

— Если вы не знаете, чем помочь, то, конечно, делать нечего, — оборвала она. — Я говорила это мистеру Троубриджу, но он убедил и меня и себя, что это не так. Прощайте, доктор, и простите за странную консультацию. Кельнер! Сколько с меня?

Пухлыми пальцами доктор Циммертюр пригладил виски в том месте, где его волосы начали слегка редеть. Затем, подняв нависшие веки, стал пристально смотреть на нее так спокойно и дружески, что заставил ее забыть и о кельнере, и о расплате.

— Фру Рейсбрук! — сказал он, сделав знак кельнеру отойти. — Министр юстиции отклонил ходатайство о пересмотре приговора, вынесенного вашему мужу. Министр юстиции в теперешнем кабинете был министром колоний в предыдущем и, следовательно, начальником вашего мужа. Раз он отклоняет пересмотр дела, он должен быть непоколебимо убежден в виновности вашего мужа. Как вы думаете, убежден он в этом?

— Его слова устраняли всякую возможность сомнения, — тихо ответила она. — Но…

— Что?

Она смотрела ему прямо в глаза своими ясными зрачками.

— Назовите меня пристрастной, ослепленной, сумасшедшей — как хотите, но я думаю, что он знает, что мой муж не виноват. Мне кажется даже, что он знает что-то!

— Другими словами, — медленно произнес доктор, — если бы можно было исследовать его, если бы можно было, как говорят, покопаться в его сердце и почках…

Она разразилась почти циничным смехом.

— Да неужели вы действительно хотите взять на себя роль ассенизатора?

— Да, — серьезно ответил доктор, — так как я не вижу другого способа спасти вас. Но прежде всего мне необходимо ознакомиться со всеми подробностями этого дела!

3

То, что сообщал «Телеграф», было весьма просто и ясно: министр юстиции отклонил пересмотр дела, возбужденного против Герарда Рейсбрука, который был заподозрен и признан виновным в шпионаже в интересах иностранной державы. После утверждения приговора, то есть через неделю, Герард Рейсбрук подлежал переводу из дома предварительного заключения в то учреждение, в котором ему предстояло провести ближайшие двенадцать лет его жизни.

Вот что было написано в «Телеграфе». В менее же важных органах печати (так как все относительно — даже, как это ни невероятно, «важность» голландской газеты) сообщалось следующее:

— Были у вашего мужа какие-нибудь враги? — спросил доктор.

— Насколько мне известно, нет, но конечно, все возможно. Я не знаю ничего, кроме того, что рассказала вам. Я только знаю, что он невиновен! Доктор, верите ли вы в какую-нибудь возможность спасения?

Доктор раздумывал. Сказать по правде, он не верил. Было совершенно невероятно, чтобы ответственный министр отклонил пересмотр дела без достаточно веских оснований. Герард Рейсбрук завоевал любовь красивой женщины, но это еще не доказывало, что он был образцовым молодым человеком. Жалованье в министерстве не очень высокое; не раз уже бывало, что какой-нибудь молодой чиновник впадал в искушение увеличить свои доходы каким-либо нелегальным способом… С другой стороны, как раз в том, что прежний начальник обвиняемого отказал в пересмотре дела, было что-то таинственное и вместе с тем говорившее не в пользу подсудимого. Это было бы самой малой уступкой, какую бы он мог сделать в таком серьезном случае. Уступка? Концессия? [2]Где он слышал это слово? Провода в его мозгу, которые он старался держать разъединенными, на миг спутались, и он почувствовал почти физическое ощущение короткого замыкания. Если бы он стал фиксировать ассоциации, которые с быстротой искры носились между проводами, ему пришлось бы долго гоняться за ними. Но напрягая внимание и предоставляя мыслям идти своим путем, он вернулся к этому понятию. И вздрогнул. Ведь это молодой Схелтема употребил недавно это слово, и речь шла как раз о господине Рейнбюрхе. Означало ли оно что-нибудь? Может быть, да, а может быть, и нет. Во всяком случае…