А между тем эти слова сегодня звучали особенно тепло. Появление чужестранцев казалось пастору вестником мира, и когда он закончил проповедь словами: «… но любовь превыше всего», взоры его кротких глаз со счастливым выражением остановились на дочери и молодом человеке рядом с ней, который скоро должен был стать его сыном.

По окончании службы принц Альфред и Сильвия пошли из церкви на кладбище. Гаральд Торвик, уже стоявший на погосте с несколькими мужчинами, поклонился; принц был хозяином судна, на котором он служил, а баронесса Гоэнфельс пользовалась его уважением с тех пор, как проявила свою смелость во время бури. Но сегодня он окинул ее каким-то мрачным, пытливым взглядом, а затем перевел его с тем же выражением на Бернгарда, только что пришедшего со своей невестой.

В церкви завязывать знакомство, разумеется, было неудобно, здесь же, на погосте, его нельзя было избежать. Бернгард поздоровался с принцем и двоюродной сестрой, и та так непринужденно протянула ему руку, как будто эта встреча была делом простого случая; затем она обратилась к Гильдур:

— Вы невеста моего кузена, не правда ли? Нужно ли мне называть себя? Я Сильвия Гоэнфельс и надеюсь на дружеский прием с Вашей стороны.

Бернгард собирался, было взять на себя роль переводчика, но Зассенбург, говоривший по-норвежски, опередил его и перевел ее слова Гильдур. Последняя несколько сдержанно приняла это родственное приветствие проговорив:

— Мне очень жаль, что я не могу приветствовать вас на вашем языке, фрейлейн фон Гоэнфельс. Вам придется удовольствоваться ответом на норвежском.

— Фрейлейн фон Гоэнфельс? — улыбнулась Сильвия. — Но, Гильдур, как близкие родственницы мы можем отбросить такие церемонии. Прошу вас, по крайней мере, звать меня по имени, если вы пока не согласны на большее.

Сильвия, любезно произнося эти слова, не сводила глаз с лица Гильдур, а та в свою очередь спокойно и серьезно смотрела на нее.

На молодой баронессе сегодня было платье из нежной белой ткани; ее туалет казался очень простым, но в действительности стоил дорого из-за роскошной кружевной отделки. Впрочем, Гильдур не могла знать этого, ей не хватало кругозора для оценки такого наряда, но она видела красивое лицо, большие, влажно блестевшие глаза, чувствовала невыразимую прелесть всей внешности Сильвии, и в ней вдруг опять шевельнулось смутное, тоскливое ощущение, предчувствие чего-то недоброго, неприятного.

Подошла и Инга с двумя молодыми людьми. Разговор с ней не представлял никаких затруднений. Правда, по-немецки она не говорила, но зато бегло владела английским, так же как принц и Сильвия, а потому Бернгард, знакомя их друг с другом, говорил на этом языке. Разговаривая, они дошли до ворот, где ждал экипаж. Слуга уже стоял с вожжами в руках, готовый передать их принцу, но тот сделал ему знак подождать и заметил как бы вскользь, обращаясь к Бернгарду:

— Я еще должен нанести визит пастору, и фрейлейн фон Гоэнфельс желает познакомиться с ним. Может быть, это возможно сегодня?

— Пожалуйста, ваша светлость, мы будем очень рады, — вежливо, но сдержанно ответил Бернгард.

Зассенбург сделал вид, что не замечает этого. Он не впервые был гостем в пасторате, этим же летом не нанес визита из уважения к положению, которое занял министр по отношению к помолвке своего племянника. Тем удивительнее показался всем этот шаг к сближению.

Придя из церкви, пастор застал в гостиной двух посетителей и искренне выразил свое приятное удивление. Этот семейный раздор всегда тяготил его и нередко повергал в тяжелое раздумье относительно того, хорошо ли он поступает, давая свое согласие, так как он приписывал разрыв единственно обручению Бернгарда с его дочерью; о более важном и глубоком конфликте между министром и племянником, происшедшем много лет тому назад, он не имел понятия — Бернгард никогда не говорил о родне без крайней надобности, да и в таких случаях сообщал лишь самое необходимое. Теперь дело как будто шло к примирению, и первый шаг делала противная сторона.

Завязавшийся разговор носил довольно странный характер. Пастор говорил по-норвежски преимущественно с принцем и своим будущим зятем, Инга болтала то по-английски с гостями, то по-норвежски со своими родственниками, выказывая при этом полнейшее самообладание и непринужденность в обращении с посторонними людьми. Зассенбург, часто обращавшийся к ней, казалось, находил знакомство с ней таким же приятным, как и Сильвией, и Курт замечал это с тайным чувством удовлетворения. Что касается его самого, то он все еще не удостоился чести быть замеченным; молодая девушка делала вид, что не видит его.

Сильвия была центром внимания. Она старалась втянуть в разговор Гильдур, но тут огромным препятствием служило различие языков; правда, и Бернгард, и Зассенбург весьма услужливо помогали им, но так как каждая фраза требовала перевода, то это придавало беседе натянутый характер. Сильвия была в этом не виновата — она была сегодня увлекательно любезна; не прошло и четверти часа, как она завоевала симпатию пастора и Инги. Филипп Редер тоже смотрел на нее с восторгом; Курт впервые видел ее такой приветливой. Она увлекла, по-видимому, и принца, потому что он тоже был необыкновенно оживлен.

Только на одного человека ее чары не действовали. Бернгард принимал участие в разговоре с безукоризненной вежливостью, на которую гости имели право рассчитывать, но оставался холоден и неприступен. Временами его взгляд с каким-то загадочным выражением останавливался на двух молодых девушках, сидевших рядом — на Сильвии, воздушной, блестящей, подобной светлому эльфу, и на Гильдур в черном платье, воплощении будничной действительности, далекой от мечтательного мира сказок. Однако эта красивая белокурая девушка с серьезными, энергичными чертами лица, полная силы и оригинальности, не теряла от такого соседства. Она была молчалива, но не проявляла ни смущения, ни неуверенности; она, невеста Бернгарда, чувствовала, что именно в настоящую минуту, в этом обществе должна завоевать себе свое будущее место, и держала себя с гордым спокойствием и достоинством.

Через полчаса гости начали собираться домой. Бернгард подошел к окну, чтобы посмотреть, подан ли экипаж; за ним, как бы случайно, последовал принц. Он сказал тихо, но с ударением:

— Мы думали, что наше посещение доставит здесь удовольствие, но вам оно, кажется, неприятно?

Бернгард, понизив голос, ответил:

— Не знаю, как мне его понимать. Дяде о нем известно?

— Нет, но будет известно, когда мы вернемся.

— И тогда вам с Сильвией придется поплатиться за него.

— Непременно; мы к этому подготовились. Не впервые нам приходится устраивать государственный переворот, когда мы расходимся во мнениях с его превосходительством.

— Вот как! — Бернгард закусил губы. — Может быть, такой государственный переворот тоже был, когда меня пригласили на «Орел»?

— Пригласили? — повторил принц, слегка смутившись. — Я только известил вас о приезде ваших родных. Я считал себя обязанным…

— Простите!.. Наше знакомство прошлым летом было слишком поверхностным, чтобы давать мне право ожидать такой любезности. Вероятно, я обязан этим одной Сильвии?

— Вы просто загнали меня в угол, — смеясь, возразил Зассенбург. — Ну, хорошо, да! Баронессе Сильвии хотелось увидеть своего двоюродного брата, о котором у нее сохранились только смутные воспоминания из детства, а сегодня ей захотелось познакомиться с его невестой. Надеюсь, это вполне понятные и естественные желания. Не оттолкнете же вы этой белой голубки мира! Кто знает, может быть, она несет нам масличную ветвь.

— Едва ли! Старание помирить меня с дядей — неблагодарный труд. Он не простит мне того, что я устроил свою жизнь по собственному вкусу, не считаясь с его желаниями, а я не нуждаюсь в его прощении. К тому же он вернется в свою Германию, а я останусь в Норвегии; таким образом, мы никогда больше не увидимся.

— Вы так уверены в этом? — спросил принц, бросая взгляд на Сильвию, которая в эту минуту поднялась с места. — Я надеюсь, что мои милые гости еще не раз приедут ко мне.