Гуго молча выслушал Эрлау и не высказывал ни особенного удивления, ни страха. Казалось, он предвидел что-то в этом роде, и когда старик окончил свой рассказ, мягко взял его за руку.

— Успокойтесь, господин консул! — сказал он спокойно, хотя голос его слегка дрожал. — Родители напали теперь на след своего ребенка и найдут, вероятно, и его, и… самих себя.

Глава 21

По крутым изгибам горной дороги, ведущей в А., ехала карета. Несмотря на то, что ее тянула четверка сильных лошадей, и на энергичные понукания кучера, она довольно медленно продвигалась вперед, так как это была самая тяжелая часть пути. Ехавшие в карете мужчина и дама, выйдя из экипажа и пройдя пешком по тропинке, сокращавшей путь почти наполовину, успели уже достигнуть перевала, пока карета добралась только до половины подъема.

— Отдохни, Элла! — проговорил мужчина, усаживая даму в тени утеса. — Подъем был тебе не под силу. И для чего ты настояла на том, чтобы выйти из экипажа?

Молодая женщина пристальным, безутешным взглядом смотрела на дорогу, спускавшуюся в долину по ту сторону перевала.

— Мы все-таки хоть на четверть часа раньше добрались до вершины, — устало произнесла она. — Мне хотелось поскорей увидеть всю дорогу и посмотреть, не видно ли на ней той кареты.

Взглянув в ту же сторону, Рейнгольд увидел только двух мужчин, по виду горцев, бодро шагавших в гору и то исчезавших за поворотами дороги, то снова появлявшихся.

— Мы еще не могли догнать их, — успокоительно проговорил он, — хотя со вчерашнего дня буквально летим стрелой. Но мы, во всяком случае, можем быть уверены, что едем по верному следу: везде по нашему пути все видели Беатриче и с ней ребенка. Мы непременно скоро нагоним ее.

— Но что будет дальше? — беззвучно произнесла Элла. — Ведь беззащитный мальчик всецело в ее руках, и одному Богу известно, какие у нее планы.

Рейнгольд покачал головой.

— Какие планы? Беатриче никогда не поступает по заранее обдуманному плану или по расчету и решается на что-нибудь всегда под впечатлением минуты. Ее осенила мысль о мщении, и она с быстротой молнии привела ее в исполнение и с быстротой молнии скрылась со своей добычей. Куда? Зачем? Вероятно, она и сама не отдает себе отчета, да и не задает себе подобных вопросов. Она хотела поразить в самое сердце и тебя, и меня, это ей удалось, а больше ей ничего и не надо.

Он говорил с глубокой горечью, но твердо и решительно.

Они стояли совершенно одни на вершине горного перевала. Экипаж оставался еще далеко внизу и в эту минуту как раз скрылся за последним поворотом дороги. Горы здесь были дикими, суровыми: повсюду отвесно поднимались голые скалы, то образуя массивные группы, то зияя мрачными ущельями. В расщелинах, среди бурых камней, росли только кусты алоэ, да кое-где чахлая смоковница бросала свою жидкую тень. По другую сторону долины, на головокружительной высоте, к горе прилепилось какое-то строение, не то замок, не то монастырь, такое же серое, как окружающие его скалы, так что издали трудно было их различить. Несколько ниже, у самого края пропасти, приютился маленький горный городок, как будто составляющий часть скалы, на которой он располагался; заброшенный и запустелый вид городка вполне гармонировал с окружающим его пейзажем. Далеко внизу извивалась широкая и быстрая речка, занимавшая почти всю ширину долины и оставлявшая для проезда только узкую полоску каменистой земли. По всей окрестности был разлит яркий свет южного осеннего дня, не уступающего самому жаркому дню северного лета. Хотя солнце уже начало склоняться к закату, было еще ослепительно светло. Каждый предмет выделялся с поразительной отчетливостью, а раскалившиеся камни точно горели под палящими лучами.

— Было бы глупо идти дальше, — сказал Рейнгольд. — На спуске карета догонит нас в несколько минут, а отсюда нам видна вся дорога.

Элла не возражала, весь ее облик выражал сильнейшее физическое и нравственное утомление. Двадцатичасовая безостановочная езда, непрестанный, ни на минуту не отпускающий страх, мучительная тревога, охватывающая ее каждый раз, когда след исчезал или снова появлялся, — всего этого было слишком много для сердца матери, для сил женщины. Опустившись на выступ скалы, она молча прислонилась головой к ее откосу и закрыла глаза. Стоя рядом с ней, Рейнгольд смотрел на прекрасное бледное лицо, почти пугающее выражением смертельной усталости. Острый выступ скалы врезался в висок, оставив на нем красный рубец. Рейнгольд осторожно просунул руку между скалой и белокурой головкой женщины, но она, казалось, даже не почувствовала прикосновения. Ободренный этим, он попробовал поудобнее положить ее голову к себе на плечо.

Элла вздрогнула и открыла глаза; она сделала движение, как будто хотела отодвинуться от мужа, но его взгляд обезоружил ее — так много было в нем грустной нежности; она поняла, что в эту минуту он боялся столько же за нее, сколько и за своего ребенка. Снова опустив голову, она осталась лежать в объятиях мужа.

— Я боюсь, Элеонора, — тихо проговорил он, наклонившись к ней, — что ты совсем изнемогаешь.

Элла отрицательно покачала головой.

— Когда мой мальчик опять будет со мной, только тогда, может быть, я почувствую усталость, не раньше.

— Он будет возвращен тебе, — энергично сказал Рейнгольд. — Как, какой ценой, я, конечно, и сам еще не знаю, но я умею справляться с Беатриче, когда в нее вселяется демон. Сколько раз заставлял я ее подчиняться моей воле даже в такие минуты, когда всякий другой спасовал бы. Попробую сделать это еще раз — в последний раз, хотя бы мы с нею оба сделались жертвами этого.

— Ты думаешь, что и тебе грозит опасность? — с тревогой спросила молодая женщина.

— Нет, если я встречусь с нею один, если тебя со мной не будет. Обещай мне, что ты останешься на последнем отрезке пути, не покажешься, когда мы догоним ее! Вспомни, что наш ребенок служит ей щитом против всякого нападения, всякого насилия с нашей стороны, а допустить, чтобы она увидела нас вместе, значит все поставить на карту.

— Неужели она в самом деле так ненавидит меня? — с удивлением спросила Элла. — Я рассердила ее, это правда, но ведь оскорбил ее ты!

— Я? — повторил Рейнгольд. — Ты не знаешь Беатриче! Стоит мне явиться к ней с видом раскаявшегося грешника, чтобы от ее ненависти и жажды мщения не осталось и следа. Стоит мне поклясться ей, что я совершенно разошелся с женой и даже не допускаю мысли о сближении с нею, — и она отдаст мне ребенка без всякой борьбы, без малейшего сопротивления. Если б я мог это сделать, ни о какой опасности не было бы и речи.

Элла опустила голову, не решаясь взглянуть на мужа.

— А ты не можешь этого сделать? — едва слышно спросила она.

— Нет, Элеонора, не могу и никогда не сделаю, потому что это было бы клятвопреступлением. Как верно то, что никогда не вернусь к этой связи, которая, и я понял это раньше, чем встретился с тобой, только позорила меня, так верно и то, что я никогда теперь не расстанусь с надеждой, ставшей мне дороже жизни. О, не отстраняйся от меня с таким испугом! Я отлично знаю, что не смею приблизиться к тебе с тем чувством, на которое пока не имею ни малейшего права, но ты можешь распоряжаться моим сердцем, и если ты до сих пор ничего не видела, вернее, не хотела видеть, то страстная ненависть Беатриче, направленная исключительно против тебя, должна доказать тебе, до какой степени ты отмщена.

Элла сделала быстрое движение, как будто хотела остановить его.

— Боже мой! Как можешь ты в такую минуту…

— Это, может быть, единственная минута, когда у тебя недостанет мужества оттолкнуть меня, — прервал ее Рейнгольд. — Неужели в этот час, когда мы оба дрожим за жизнь своего ребенка, я не смею сказать его матери, чем она стала для меня? Едва вступив на почву Италии, я уже начал сознавать, что потерял. Я не мог вполне наслаждаться ни завоеванной свободой, ни своей удачной артистической карьерой, и чем с большим внешним блеском складывалась моя жизнь, тем сильнее охватывала меня тоска по родине, которой, в сущности, у меня никогда не было. Ты не сможешь и представить себе немую скорбь, не стихающую даже в минуты гордого наслаждения творчеством и упоения успехом, а в одиночестве превращающуюся в нестерпимую муку, от которой необходимо бежать во что бы то ни стало, забыться в шумном разгуле. Сначала я думал, что всему причиной — тоска по ребенку; но когда я увидел тебя, я понял, что означала эта тоска. И с той минуты для меня началось искупление за все, чем я погрешил против тебя.